Грушковская Елена : другие произведения.

I

   Первое сентября было по-летнему тёплым, но в воздухе уже чувствовалась осенняя терпкость - ещё мягкая, едва ощутимая, как привкус лежалого яблока. Солнце уже не обжигало, а ласково и прощально пригревало, и солнечные зайчики на земле плясали хоть и с прежним проворством, но были уже не такие весёлые и шаловливые, как летом: осень угомонила их, и им взгрустнулось на пороге сентября. Зато наша школа сегодня была похожа на пышный цветник: не только малыши пришли с цветами, но и старшеклассники - особенно девочки. На торжественной линейке это колышущееся море цветов выстроилось по периметру школьного двора, и я гадал: как-то оно распределится? Кому достанется сегодня больше всех? В прошлом году цветами завалили Лию Георгиевну, и, помнится, после уроков я даже помогал ей донести их до дома. Первое сентября и день учителя - вот те дни, в которые, как мне кажется, можно наглядно увидеть то, что сейчас принято называть модным словечком "рейтинг": любимому учителю - больше цветов и открыток. Но, откровенно говоря, никому у нас ещё не приходило в голову заняться подобными подсчётами. В прошлом году - это был мой первый год работы - мне не перепало ни одного цветочка, меня и за учителя-то поначалу не принимали. Но всё же по окончании своего первого рабочего дня я вернулся домой не с пустыми руками: Лия Георгиевна от щедрот души отдала мне половину своих цветов - тех, которые я помогал ей донести домой. "Да зачем мне столько? - сказала она со смехом. - Мне и поставить их будет некуда. Возьми себе, Серёжа".

   "Серёжа" - это память школьных лет, когда я, сидя за партой, завороженно слушал Лию Георгиевну, забывая о существовании окружающего мира. Я растворялся в её проникновенном голосе, читавшем отрывки из "Мцыри", - глубоком контральто с чуть приметным грузинским акцентом. Да, Лия Георгиевна, чистокровная грузинка, преподавала у нас русский язык и литературу.

   Год назад я пришёл работать в мою родную школу - среднюю школу посёлка Холодный Ключ, которую я окончил. Вернее, окончили мы с Мишкой. И сейчас была моя вторая торжественная линейка, на которой я был не Серёгой, а Сергеем Владимировичем.

   Позади моря цветов, под старой рябиной стоял одинокий посторонний наблюдатель в высоких ботинках военного фасона. Издали я не мог хорошо разглядеть его лицо, и оно показалось мне незнакомым, более того - каким-то неправильным, как будто его пытались перекраивать, да сшили неточно. Вроде бы всё было на своём месте, но ощущение неправильности всё равно оставалось. Я не задержался на нём взглядом надолго, хотя успел заметить, что человек этот смотрел исключительно на меня. Сначала он курил, потом бросил окурок и затоптал его ботинком - и снова вскинул на меня свой пристальный взгляд. Мне стало как-то не по себе: кто бы это мог быть, и почему он так уставился на меня?

   После линейки мы разошлись по кабинетам, и я на время забыл о странном незнакомце: по расписанию у меня был восьмой "А". Все карты для урока я развесил ещё вчера, и за учебниками ребята приходили вчера, тридцать первого августа: так распорядился Пётр Вячеславович, наш директор. Эта его затея обернулась для классных руководителей лишними хлопотами, так как пришлось оповещать детей об этом новшестве. Вчера у меня состоялось и знакомство с моими подопечными, от которых мне кое-как удалось скрыть лёгкую нервозность, сопровождавшую моё вступление в это новое качество. Если в прошлом учебном году у меня был только мой предмет - английский язык, то сейчас кроме этого на мои плечи ложились новые, дополнительные обязанности.

   Восьмой "А" вёл себя шумно, но работали ребята очень активно, и урок прошёл быстро и весело, промелькнув, как пять минут. На перемене я отправился проверять, как там мой пятый "Б": у них должен был начаться урок русского. Едва я вошёл в кабинет, как ко мне сразу подбежали девочки:

   - Сергей Владимирович, Настя Щукина палец сломала!

   - Как это? - А про себя я подумал: отличное начало! Первое сентября - и сразу происшествие.

   Сама зарёванная Настя Щукина сидела за своей партой, держа на весу руку с искалеченным пальцем. По её искажённому от боли лицу я понял, что дело серьёзное. Я присел возле неё.

   - Настенька, как же тебя угораздило?

   Вместо Насти детали происшествия мне стали наперебой рассказывать обступившие нас ребята. Из их сбивчивого объяснения я понял, что на руку Насте упал стул, а кто его уронил, я так и не смог выяснить. Да и некогда было вести подробное разбирательство: во-первых, нужно было срочно обеспечить Насте медицинскую помощь, а во-вторых, через минуту должен был начаться урок. Людмила Михайловна уже вошла в класс.

   - Что здесь случилось?

   - Травма, - кратко сказал я.

   Разбираться, по чьему недосмотру это произошло - по моему или Людмилы Михайловны - тоже не было времени. Я попросил девочек собрать вещи Насти.

   - Извините, Людмила Михайловна, - сказал я. - Начинайте урок, а я займусь всем этим.

   Выходя, я слышал за спиной расстроенный голос Людмилы Михайловны:

   - Открываем тетради... Отступаем две строчки, пишем число, "классная работа"... Тема: имя существительное... Так, всё, успокаиваемся! Побыстрее, у нас много работы.

   Она говорила это так, словно у неё во рту ныли все зубы сразу. Шорох открываемых тетрадей, стук пеналов - и тишина.

   Школьный фельдшер Марина Максимовна, осмотрев Настин палец, подтвердила диагноз - перелом. И добавила, что ничем помочь не может, так как из лекарств у неё в наличии только йод, градусник и нашатырь. Нужно было вести девочку в больницу. Я позвонил Настиной матери на работу и вкратце обрисовал ситуацию.

   Через пять минут мы с Настей вышли на крыльцо, и я сказал:

   - Подождём маму, Настя. Пойдём на скамеечку.

   Я хотел усадить Настю на скамеечку под черёмухой: с Настиной матерью мы договорились, что именно здесь Настя будет её дожидаться. Однако, оказалось, что скамеечка не пустовала. На ней сидел тот самый человек со странным лицом, который смотрел на меня на линейке. Он курил и, судя по количеству затоптанных окурков у него под ногами, курил непрерывно, прикуривая новую сигарету от предыдущей. Теперь, увидев его лицо вблизи, я понял, что странным оно мне показалось из-за шрамов - многочисленных и разнообразных по длине и форме. Были на его лице и следы, похожие на рубцы от ожогов. Я усадил Настю с краю, а человек всё смотрел на меня и курил.

   - Вы не могли бы не курить пока? - попросил я его, показывая кивком на Настю. - Или курить в другом месте, за пределами двора?

   Человек усмехнулся и потушил сигарету. Жутковатое у него было лицо: в самом деле, будто его раскроили, а потом лоскутки как-то неумело и неточно сшили. Я избегал смотреть на него по понятным причинам: во-первых, памятуя о правиле "пялиться нехорошо", а во-вторых, потому что просто не мог смотреть на это лицо без содрогания. Прозвенел звонок с урока; через десять минут у меня был восьмой "Б", а мать Насти ещё не пришла. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы оставить Настю одну: довольно с меня было и её сломанного пальца. Не хватало ещё, чтобы она куда-нибудь пропала. Не то, чтобы я имел что-то против этого незнакомца, но оставлять Настю с ним мне как-то не хотелось. Он ничего не говорил, просто сидел, опустив круглую, покрытую коротенькой щетиной голову.

   Мать Насти наконец явилась, когда прозвенел звонок на урок. Если учитывать то, что я ещё не был с ней лично знаком, то неудивительно, что я провожал напряжённым взглядом каждую женщину, подходившую к школе, по реакции Насти пытаясь угадать: "она" или "не она". Наконец, она пришла - худенькая, усталая, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, похожая на сердитую птичку.

   - Ты как такое учудила? - выдохнула она, остановившись перед Настей.

   В течение следующих двух минут она одновременно пыталась и перевести дух, и отчитывать Настю. И то, и другое давалось ей с трудом, и я заметил осторожно:

   - Елена Борисовна, её бы в больницу надо.

   Она посмотрела на меня. Её глаза всё ещё метали молнии, и я, признаться, испугался, что она сейчас обрушится и на меня. Но она сказала довольно кротко:

   - А вы - Владимир Сергеич?

   - Сергей Владимирович, - поправил я.

   - Тьфу ты, извините!.. - сконфузилась она. - Сергей Владимирович, вы, наверно, на урок опаздываете.

   И ещё две минуты она рассыпалась в извинениях, благодарила за то, что я так внимательно отнёсся к Насте, снова извинялась. Я стоял, слушая её и чувствуя, как из меня уходит напряжённая тяжесть, которую я начал ощущать с самого начала этой истории. Я ждал, что Настина мать обрушит на меня поток обвинений, а мне придётся извиняться. Я счёл долгом сказать:

   - Это вы извините, что пришлось вот так выдернуть вас с работы... Честное слово, мы бы сами...

   - Что вы, что вы, Владимир Сергеич!

   Она опять спутала мои имя и отчество, но я не стал её поправлять: я уже на пять минут опаздывал на урок. Человек со шрамами поднялся и, как мне показалось, собирался мне что-то сказать, но мне было уже некогда уделять ему внимание.

   Из-за старой травмы позвоночника я не мог быстро бегать, поэтому, как говорится, спешил медленно. Каждый раз, когда я сильно ускорял шаг, походка у меня становилась прыгающей, а мышцы ног сводила лёгкая судорога, и мне приходилось на несколько секунд останавливаться, чтобы она прошла. Сегодня я опять оставил свою трость дома, хотя мне предписано постоянно ей пользоваться. Спеша в кабинет, я "превысил скорость" и, разумеется, снова заработал такую судорогу. Это задержало меня ещё на полминуты.

   После этого урока у меня снова было окно. Наведываясь в мой пятый "Б" класс, я уже испытывал некоторое беспокойство: не случилось ли там чего-нибудь опять? Но нет, слава богу, мои пятиклашки не преподнесли мне никакого нового сюрприза. У них только что прошла математика, и сейчас должен был начаться урок природоведения. В связи с сегодняшним происшествием у меня зародилась идея на первом классном часе поговорить с детьми о безопасности - в частности, о том, как следует себя вести, чтобы по возможности избежать травм. Возвращаясь в свой кабинет, я обдумывал в общих чертах, о чём я буду говорить и где взять материал для беседы. Я хотел подойти к этому вопросу основательно, а потому свернул в школьную библиотеку в надежде найти там что-нибудь по этой теме.

   Библиотекарь Ирина Васильевна нашла две брошюрки: "Первая доврачебная помощь при травмах" и "Техника безопасности в школьных помещениях". Показывая мне вторую брошюрку, Ирина Васильевна сказала:

   - Вот это, наверно, как раз то, что вам нужно, и тема здесь освещена как раз в нужном вам аспекте. Я сразу вспомнила про эту книжечку. Только вот что-то уже давно её никто не спрашивал. А она, между прочим, неплоха. Весьма полезная.

   Из библиотеки я направился к себе, чтобы подготовить доску к уроку в десятом "А" и просмотреть взятые мной брошюрки. Подходя к кабинету, я с удивлением увидел в коридоре у окна уже знакомую фигуру - бритую голову, высокие ботинки, странный профиль. Я остановился и счёл за необходимость спросить:

   - Вы кого-то ждёте?

   Он повернулся ко мне, держа руки в карманах и глядя мне в глаза. Он улыбнулся, и угол его рта чуть дёрнулся. Когда он заговорил, меня бросило в дрожь.

   - Вообще-то, я к тебе, Серый.

   Только один человек на свете называл меня так - "Серый". "Р" в моём имени он произнёс чуть картаво. Я узнал это "р" и узнал его голос. Это был Мишка.

II

   Мы были мальчишками.

   - Это бредовая идея, - сказал я тогда Мишке. - Как ты собираешься прекращать стройку? Так они тебя и послушают!

   Мишка упрямо сдвинул брови, и у него задёргался угол рта. Когда он волновался, он у него всегда подёргивался. Он взъерошил свои тёмно-рыжие волосы, покрывавшие его голову крупными завитками, и ответил мне, слегка картавя:

   - Во-первых, ты неправильно выражаешься. А ещё отличник по русскому языку. Бредовые идеи бывают в бреду, а я пока что не в нём. А во-вторых, не я собираюсь прекращать стройку, а мы. Тебе что же, всё равно, что будет с нашим островом?

   - Нет, мне не всё равно, - сказал я. - Но подумай: что мы можем сделать? Он уже нанял людей, которые снесут лишние камни, и строителей тоже, наверно, уже нанял. И материалы уже привёз. Чего ради он будет всё сворачивать?

   - Это наш остров, - упрямо повторил Мишка. - Нас он спросил? Нет! И вообще, зачем ему эта беседка, пристройка или как её там? Он и так вон какой домище отгрохал. Пусть бы строил где-нибудь возле дома. Так ведь нет - именно остров ему нужен! Зачем так далеко?

   - Он собирается соединить её с домом чем-то вроде моста, - уточнил я.

   - Ты, оказывается, все его планы уже знаешь, - усмехнулся Мишка, и его голубые, как небо в ясный полдень, глаза приобрели ядовитый купоросный оттенок. - Может, он с тобой обсуждал?

   Моё лицо вспыхнуло, и не без причины. Кирьянов нанял моего отца, чтобы сделать красивую деревянную отделку для моста. Чтобы не обращаться в дорогие дизайнерские фирмы, он задёшево нанял местных умельцев. О том, что мой отец будет участвовать в этом, Мишка ещё не знал, а я не решался ему сказать.

   Этот островок лежал недалеко от берега; на нём мог поместиться небольшой домишко без участка. Он имел в основании твёрдую породу, и на нём возвышались поросшие мхом камни, образовавшие маленькую пещерку. Мы с Мишкой облюбовали его три лета назад и играли там в пещерных людей, в разбойников, в Робинзона Крузо. Когда мы играли в пещерных людей, мы возвращались домой все перемазанные золой костров, которые мы жгли, и нашим мамам это не особенно нравилось. Мало того, Мишка однажды прожёг штаны сзади, сев на головешку, и ему здорово попало дома. Я был более осторожен и штанов не прожигал, но и мне частенько доставалось от мамы. Как-то раз Мишка додумался бросить в костёр кусок старой покрышки, и по внешнему виду мы стали настоящими пещерными людьми. Когда после этого эксперимента я пришёл домой, отец долго хохотал, а мама схватилась за голову: я был закопчённый, как печная дверца.

   Иногда мы ночевали в пещере, когда ночь выдавалась тёплая. У нас была своя лодка, на которой мы добирались на остров. Достал её Мишка: он выпросил её у заядлого рыбака дяди Васи. Тот хотел пустить её на дрова, но Мишка попросил его отдать её нам. Дядя Вася удивился, зачем нам этот старый хлам, но отдал, а мы починили её, и она стала нашим паромом.

   А ещё на камнях этого островка осталась Мишкина кровь, пролитая за меня. Вообще он дрался с каждым обидчиком - налетал, как коршун, и трепал, пока тот не просил пощады, но побеждённого противника, признавшего, что он был неправ, он никогда не бил: он знал меру и придерживался правила "не бей лежачего". Он дрался до слёз, до синяков и ссадин, а в тот раз на острове - серьёзно, до крови. Тогда Мишка считал это делом чести. Он всегда отличался обострённым чувством справедливости.

   Дело было в том, что Колька Ступицын, или просто Ступа, обвинил меня в списывании на контрольной по математике. Обвинил при всём классе. Он терпеть меня не мог, потому что я отлично успевал по русскому, литературе и английскому и не давал ему списывать. Мне же Ступа был просто противен, потому что он был ябедой, подлизывался к учителям, часто наушничал и постоянно у всех списывал. С математикой у меня всё обстояло не так хорошо, как по вышеназванным предметам, и Ступа, воспользовавшись этим, решил мне отомстить. На перемене он натолкал в мою парту шпаргалок, которые, как я полагаю, он сделал специально для этой цели, а после урока обшарил парту и показал учительнице. Другой на моём месте в лепёшку разбился бы, но доказал бы свою невиновность, а я лишь сказал один раз: "Это не моё". Конечно, это прозвучало неубедительно. Мне снизили оценку, и вместо четвёрки я получил тройку. На перемене перед литературой к Ступе подошёл Мишка и сказал:

   - Встретимся после уроков.

   Он сказал только это, но и этого хватило, чтобы Ступа сразу поджал хвост: по сути своей он был трус. После уроков он спешно побежал домой, но Мишка подловил его, после чего оба куда-то исчезли. А на следующий день Мишка и Ступа пришли в школу разукрашенные: у мишки не хватало одного зуба и была разбита губа, а у Ступы заплыл и почернел глаз. Ступа мрачно молчал и глядел на Мишку волком, а Мишка даже не смотрел в его сторону. Когда я спросил, что произошло, Мишка смерил меня презрительным взглядом и обозвал гордым чингачгуком. Оказалось, он вызвал ступу на дуэль, от которой тот попытался уклониться, но Мишка затащил его на остров, где они и подрались без свидетелей и секундантов.

   Потом, когда мы сплавали на остров, я увидел следы битвы: на камне у пещеры был засохший кровавый плевок. Рядом в траве Мишка нашёл свой зуб. Тогда мы и принесли нашу страшную клятву. Я взял с собой на остров ножик и, порезав себе палец, капнул кровью на камень у входа в пещеру, а потом Мишка тоже порезал палец и прижал к моему, так что наша кровь смешалась.

   - Мы с тобой одной крови, ты и я, - сказал он с мрачноватой торжественностью.

   - Так говорил Маугли, - засмеялся я.

   Он шикнул на меня, чтобы я не нарушал торжественность момента.

   - Ну и что, что Маугли? Это хорошие слова, - сказал он. - Будем помнить их всегда. Если мы вдруг рассердимся друг на друга, то вспомним об этом и простим.

   Мы обнялись, а потом развели костёр у входа в пещеру.

   Яркие искры взлетали и таяли в тёмно-синем вечернем небе, отсвет костра делал Мишкины вихры совсем огненными. Костёр догорал, и Мишка затеял печь картошку. Выковыряв палочкой картофелины из золы, он взял одну, зашипел, и она запрыгала у него в руках. Дуя и фыркая, он разломил её и подал половинку мне. Мы принялись есть, наслаждаясь тишиной и спокойствием вечернего неба. Мы молчали: слова были не нужны. Теперь мы были единым целым, у нас было одно сердце и одна душа на двоих. Теперь в моих жилах текла капелька его крови, а в его жилах - капелька моей.

   Но этот прекрасный вечер был омрачён внезапным появлением Ступы и четырёх сопливых третьеклашек, над которыми он верховодил. С берега раздалось блеяние, свист, улюлюканье и визг. Я сперва не понял, что это было, и с удивлением смотрел на Мишку, который напряжённо всматривался в сумерки, сжимая в кулаке палку, которой он ворошил золу. Он сразу подобрался и принял воинственный вид.

   - Эй, там, на острове! - послышалось с берега. - А мы скажем, что вы там курите!

   Мишка привстал, напряжённый, как пружина.

   - Валите отсюда, пока вам не накостыляли! - крикнул он.

   - Сначала приплывите сюда! Посмотрим!

   Это был голос Ступы. Ему вторило блеяние третьеклашек:

   - Плывите сюда, плывите!

   Голос Ступы перекрыл их:

   - Списывал, списывал! Отличничек! Спи-и-исывал!

   Меня словно обожгла головешка из костра. Я тоже встал и крикнул:

   - Я не списывал! Ты сам подбросил мне шпаргалки!

   - Тебе мало наподдали, Ступа? - крикнул Мишка. - Ещё хочешь?

   - Ой, ой, как я боюсь! - проблеял Ступа. - Я уже обделался от страха!

   Третьеклашки захихикали, по-поросячьи повизгивая. Они начали швырять в нашу сторону камешками с берега. Добросить у них силёнок не хватало, и камешки плюхались в воду, не долетая до нас. Ступины камешки летели дальше, один даже угодил в наш костёр. Мишка схватил картофелину, замахнулся, как гранатой, и шарахнул по ним, но Ступина банда прыснула в стороны, и он ни в кого не попал - с берега только слышался издевательский смех. Конечно, они не боялись, пока Мишка был отделён от них водой. Но когда он поставил ногу в лодку, они сбились в кучку за спиной ступы. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, но тут послышался мужской голос:

   - Что у вас тут такое?

   Это был Мишкин отец. Он всматривался в нашем направлении.

   - Михаил, ты там?

   Мишка присмирел: бросил палку и убрал ногу из лодки. Когда отец называл его Мишкой, это было ласково, а "Михаил" звучало строго и не предвещало ничего хорошего.

   - Ну-ка, марш домой! Темно уже. Так и знал, что вы тут торчите. Давай, давай, что стоишь? Сергей, тебя тоже касается. Гасите ваш костёр и по домам!

   Ступа и его приспешники скрылись, а мы с Мишкой полезли в лодку. Мишкин отец ждал на берегу, а когда мы высадились, схватил Мишку за ухо.

   - Завтра после школы - сразу домой, понял?

   Мишка что-то буркнул и быстро зашагал вперёд. Я, растерявшись, шёл следом. Его отец спросил меня:

   - Ты к нам в гости собрался, Серёга?

   Я сообразил, что иду не к себе, а к Мишке - машинально. Замедлив шаг, я немного споткнулся. Мишка обернулся, потом вдруг свернул вправо, по направлению к моей улице.

   - Ты куда это, Михаил? - удивился отец.

   - Надо его проводить, - деловито сказал Мишка. - Ты иди домой, я потом приду.

   - Нет уж, я с вами. Тебя потом не дождаться, - сказал Мишкин отец, смягчаясь.

   Они проводили меня до моего дома. Стало уже совсем темно, и в свете из окон я видел блестящие Мишкины глаза. Его рука крепко пожала в темноте мою - порез на большом пальце от Страшной Клятвы ещё тупо ныл. Потом Мишка повернулся и скомандовал отцу:

   - Пошли.

   Как будто не за Мишкой пришли, а он сам гнал отца домой: он никогда не признавал себя побеждённым. Я ещё постоял, глядя им вслед. Мишка шагал скоро, и его отец немного отстал. Мишка приостановился.

   - Ну, быстрее, папа, - расслышал я.

   Отец поравнялся с ним и положил руку ему на плечо, а Мишка обхватил его рукой за пояс. Больше я не слышал, о чём они говорили: низкий дружелюбный голос Мишкиного отца и картавый весёлый Мишкин голосишко слышались уже невнятно, удаляясь в темноту.

III

   И вот этот самый остров, наш, окроплённый нашей кровью, наш местный предприниматель Аркадий Павлович Кирьянов собирался использовать под постройку чего-то вроде беседки - какая-то блажь, которая стоила денег и ставила под угрозу разрушения наш с Мишкой уголок. Я не знал, как сказать Мишке, что мой отец тоже будет участвовать в этом разрушении. И я не сказал.

   - Он может застроить его, потому что это ничейная земля, - сказал я. - Никто не заявил прав на остров, так что...

   - А мы пойдём и заявим! - Мишка стукнул кулаком о ладонь. - Мы не будем молчать!

   - Погоди, - остановил его я. - А какую бумагу ты предъявишь, чтобы доказать, что это наш остров? В том-то и дело, что нет у нас никаких доказательств. Одних наших слов мало.

   - Посмотрим, - сказал Мишка.

   Уроки закончились, солнце сияло ярко в майском небе. Мы сначала стояли у школьной ограды, а теперь шли по улице. Когда мы проходили мимо парикмахерской, Мишка снова взъерошил себе волосы, поморщился.

   - Маманя уже достала, - сказал он. - Уже неделю зудит: сходи, постригись. Сегодня деньги дала.

   - Ты в самом деле оброс, - согласился я. - Хотя вроде бы ты не так давно стригся.

   В самом деле, сколько ни стригли Мишкину густую гриву, она вновь отрастала с неимоверной быстротой - то ли наказание, то ли подарок природы. Сам Мишка относился к этому равнодушно.

   - Обожди меня тут, я быстро, - сказал он.

   Он зашёл в парикмахерскую, а я от нечего делать стал слоняться туда-сюда, покачивая сумкой и считая воробьёв на крыше. Конечно, это была невыполнимая задача, потому что они то прилетали, то улетали, копошились и суетились. Кое-какие слетели на дорогу, и я пошарил в кармане: не завалялось ли там семечек. Самые ушлые выжидательно косились на меня чёрными глазками-бусинами, поворачивая набок головки: они уже ждали угощения. На дне кармана нашлась щепотка семечек, я выгреб их и бросил воробьям. Они кинулись к ним и принялись клевать, ссорясь и отгоняя друг друга.

   - Ладно, пошли, - раздался голос Мишки через некоторое время.

   Я глянул на него и, как говорится, выпал в осадок: Мишкина голова была круглая и лысая, его буйные вихры исчезли. Он усмехнулся и помахал перед моим носом деньгами:

   - Маманя давала на модельную стрижку, а я посмотрел - налысо дешевле. Вот, сэкономил.

   На сэкономленные деньги он купил мороженого себе и мне. Родители Мишки очень редко баловали его карманными деньгами; откусывая от своей порции, я думал о том, что это мороженое стоило Мишке его роскошной шевелюры, и мне было немного неловко есть его. Но Мишкина щедрость не знала границ: увидев, что я уже съел своё мороженое и с завистью поглядывал на его порцию, от которой оставалось не меньше половины, он протянул её мне:

   - Хочешь? На, возьми, я уже наелся.

   Я усовестился и мотнул головой: на меня и так пришлась половина сэкономленных Мишкиных денег.

   - Я вот думаю сходить к Кирьянову, потолковать, - вдруг сказал Мишка.

   - Ты что! - Это удивило меня даже больше, чем Мишкина "причёска". - Да он и на порог тебя не пустит! Ещё раз спрашиваю: что ты ему предъявишь?

   Он посмотрел на меня презрительно.

   - Значит, тебе всё равно, - сказал он.

   - Похоже, вместе с волосами пропали твои последние мозги! - рассердился я. - Ты надеешься, что он сразу свернётся в трубочку и рассыплется в извинениях? Ты для него - пустое место! Ему плевать на то, что этот остров прежде заняли мы. Мы его не купили, и крыть тут нечем!

   - Посмотрим, - опять сказал Мишка.

   - Заладил - посмотрим, посмотрим! Что ты посмотришь?

   - Завтра я иду к Кирьянову, - сказал Мишка. - Завтра суббота, он должен быть дома. Пойдёшь со мной.

   - С ума сошёл! Никуда я не пойду. Хочешь, чтобы он на нас собак спустил?

   - Встречаемся после уроков на берегу, напротив острова, - сказал Мишка, не обращая внимания на мой протест.

   - Форма одежды - дипломатическая, - усмехнулся я. - Ради бога, прикрой свою лысину, когда пойдёшь.

   Вечером я спросил отца:

   - Кирьянов тебе уже заплатил?

   - Аванс дал, - ответил он. - А что?

   - А договор он заключил?

   - Да ладно, зачем? Он мужик серьёзный. Я у него работал, когда он дом строил. Ничего, заплатил честно, сколько обещал.

   Что мне оставалось делать? После уроков я сходил домой пообедать, а потом явился к условленному месту. Мишка был уже там - мерил шагами берег, заложив руки за спину. Моё замечание насчёт формы одежды он воспринял буквально: на нём был его лучший костюм и чистая рубашка. Правда, с этим костюмом не вязалась старая неказистая кепка, которую он напялил на свою бритую тыковку.

   - Ну как, оценила мама твоё послушание? - сказал я, вместо приветствия надвинув ему кепку на глаза и похлопав его по затылку.

   - Ей не угодишь, - буркнул он, досадливо поправляя кепку и потирая затылок. - Обозвала чучелом. Ну, пошли.

   Сказать по правде, мы ещё ни разу не разговаривали с Кирьяновым. Конечно, мы видели его много раз, но общаться с ним, заходя за высокий забор вокруг его дома, нам не доводилось. Дом стоял недалеко от берега и был виден с острова. Это был двухэтажный каменный коттедж, добротный и простой внешне, окружённый яблонями в цвету. Аромат яблоневого цвета был такой густой, что чувствовался даже здесь, за забором, а лепестки белели на дороге.

   Залаяла собака, и мы напряглись.

   - Натравит, я же говорю, - сказал я.

   - Заткнись, - ответил мишка, но я видел и слышал, как он нервно сглотнул.

   Собака лаяла громко, но лениво и басисто.

   - Видать, откормленная, - заметил мишка.

   Он переминался с ноги на ногу.

   - Ну, действуй, - усмехнулся я. - Что-то я не вижу, чтобы ты сейчас рвался сюда так же, как вчера. Или ты передумал?

   Мишка снова потёр затылок и нажал кнопку звонка. Звука, конечно, не последовало.

   - Сломанный, что ли, - пробормотал Мишка.

   - Пень, он же внутри звенит, - объяснил я.

   - Сам ты пень, - сказал он сердито. - Думаешь, я не знаю?

   Дверь открылась, но это был не Кирьянов, а какой-то сонный дядька в спортивном костюме.

   - Вам чего? - спросил он.

   Мишка прочистил горло и сказал весьма учтиво:

   - Нам бы с хозяином поговорить.

   - Нету хозяина, уходите, - грубо ответил дядька и закрыл дверь.

   - Вот и поговорили, - сказал я с коротким смешком. - Этот хрен, похоже, сторож. Дрых, наверно, а мы его разбудили.

   - Да заглохнешь ты или нет? - вспылил Мишка, сорвал с головы кепку и отчаянно почесал макушку. У него задёргался угол рта.

   - Я заглохну, - сказал я обиженно. - У меня вообще большое желание уйти отсюда.

   - Нет, мы не уйдём, пока не поговорим с ним, - сказал Мишка и опять позвонил.

   Открыл тот же дядька. Он был уже не сонный, а сердитый и смотрел на нас крайне недружелюбно и подозрительно.

   - Сказано вам, нету хозяина, не приехал. Валите отсюда, а то собаку спущу!

   - Нам нужно поговорить с ним, - настойчиво повторил Мишка. - Это по поводу строительства...

   - А мне-то что? Где я вам его возьму, если его тут нету? Русским языком сказал - нету дома! Шляются тут всякие...- Он глянул на Мишку неприязненно. - Обормоты лысые.

   - Сам ты... - начал Мишка, но послышался звук мотора.

   У дома, за нашими спинами, остановился чёрный джип. Кирьянов был единственным в Холодном Ключе, кто ездил на иномарке.

   - В чём дело? - послышался приятный голос. - Что вам угодно, молодые люди?

   Из машины вышел он - Аркадий Павлович Кирьянов. Он был в белой рубашке с короткими рукавами, бронзово-загорелый и поджарый, и улыбался, глядя то на меня, то на Мишку. Его взгляд остановился на мне.

   - А, Серёжа, - сказал он приветливо. - Привет, как дела? Зачем пожаловал?

   На секунду я опешил. Откуда он знал меня? Может быть, отец сказал? Мишка посмотрел на меня испытующе. Я покачал головой и пожал плечами, показывая ему, что я сам ничего не понимаю. И, поскольку Кирьянов обратился сначала ко мне, Мишка немного спасовал, предоставив мне и продолжать разговор.

   - Я... Мы хотели с вами поговорить, - пробормотал я.

   - Прекрасно, давайте поговорим. Может, зайдёте? Юрий Васильевич, пропустите, это ко мне.

   Сторож пробурчал что-то и ушёл. Кирьянов запер машину, включил сигнализацию.

   - Прошу, - сказал он, пропуская нас вперёд.

   Мы вошли. Молодые яблони, которые, видимо, цвели в этом году впервые, источали такое сильное благоухание, что у меня закружилась голова от этого весеннего духа. Мы прошли по дорожке, усыпанной снегом лепестков, к уютной застеклённой веранде. На веранде стоял деревянный столик и диванчик-уголок. Мишка остановился, как упёршийся осёл, видимо, не намереваясь идти дальше. Я тоже остановился. Кирьянов посмотрел на нас вопросительно: видно, он хотел пригласить нас в дом.

   - Спасибо, дальше не надо, - сказал Мишка.

   - А что так? - удивился Кирьянов.

   - Не надо, - повторил Мишка упрямо.

   Кирьянов озадаченно качнул головой: видимо, он подумал, что Мишка немного странный.

   - Ну что ж, как вам будет угодно, - сказал он. - Погодите минутку, я сейчас.

   Он ушёл в дом, а мы остались на веранде. Мишка осматривался по сторонам, у него слегка вздрагивал угол рта.

   - Красиво у него тут, - заметил я.

   Мишка ничего на это не ответил, он кусал губу и смотрел вокруг хмуро.

   - Похоже, у тебя с ним всё уже на мази, - сказал он.

   - Да ничего не на мази! - воскликнул я. - Я понятия не имею, откуда он меня знает!

   Мишка посмотрел на меня недоверчиво.

   - Ты что-то темнишь, - сказал он. - Говори правду сам, пока не поздно!

   К этому моменту до меня дошло, что это, видимо, было связано с тем, что мой отец уже работал на Кирьянова при строительстве этого дома: очевидно, Кирьянов видел и запомнил меня. Под взглядом Мишки мне стало не по себе, но я до последнего молчал, пока не вышел Кирьянов. Он принёс чашки с чаем и какие-то удивительные пирожные, украшенные блестящими ягодами из клубничного варенья, белоснежным узором крема и мелким кружевом шоколадной глазури. При виде этого у меня потекли слюнки, но Мишка посмотрел на меня с холодным презрением, и я устыдился.

   - Угощайтесь, - сказал Кирьянов. - Гостям я всегда рад.

   Он поставил всё это на столик. Я быстренько уселся, и мишка посмотрел на меня, как на предателя.

   - Спасибо, мы уже ели, - сказал он сухо, и под его уничтожающим взглядом я вылез из-за стола.

   - Не стесняйтесь, - улыбнулся Кирьянов.

   - Спасибо, не беспокойтесь, - повторил Мишка, глядя на меня свирепо. - Мы пришли не чай пить. Нам нужно поговорить с вами по важному делу. Это касается вашего строительства.

   Ещё никогда я не слышал, чтобы он так тщательно подбирал слова. И давалось это ему, прямо скажем, не очень легко. Он вспотел, то и дело сжимал и разжимал кулаки, как будто был готов броситься в драку, но сдерживал себя. Мишка хотел, чтобы наш разговор с Кирьяновым прошёл, что называется, на уровне: Кирьянов должен был понять, что мы не лыком шиты.

   - Вот как, - проговорил Кирьянов. - Очень интересно. Что ж, я слушаю.

   - Сначала я... мы хотели бы вас спросить, почему вы выбрали именно этот остров, чтобы строить на нём своё... Кхм, свою постройку?

   - Ну, как сказать... я подумал, что это будет красиво и оригинально. А почему это вас волнует?

   - На каком основании вы заняли остров?

   - Ого! - засмеялся Кирьянов. - Это сильно смахивает на допрос, молодые люди. Вы из каких органов? Случайно, не из земельного комитета?

   - Это не смешно, - сказал Мишка сурово. - Я задал вопрос серьёзно и прошу вас отвечать тоже серьёзно.

   Честное слово, Мишка разговаривал, как какой-то следователь, и я диву давался, откуда он набрался таких официальных манер и выражений. Было видно, что Кирьянов с трудом прячет улыбку. Однако, всё-таки придав лицу серьёзное выражение, он сел на диванчик, отпил глоток чая и сказал:

   - Прошу прощения. Основания мои совершенно законны. Всё согласовано и одобрено. Вам показать документы?

   - Бумажкам теперь не всегда можно доверять, - сказал Мишка. - У вас, конечно, всё имеется.

   - Этот островок не используется ни в хозяйственных, ни в промышленных целях, ни для проживания, - сказал Кирьянов. - Что это, по сути? Кусок скалы с парочкой кустов.

   - Да, разумеется, для вас это ничейная земля. - Мишка посмотрел на меня.

   - Вот именно, - подтвердил я.

   - Для вас этот остров не больше, чем вот это самое, как вы сказали, - продолжил Мишка. - Кусок скалы. А мы считаем, что это наш остров.

   - Вот оно что. - Кирьянов отпил ещё глоток чая. - Претенденты. В самом деле, ребята, это, как вы сами сказали, ничейная земля. Нигде не прописано, что вы владеете этим островом.

   - Мы заняли его раньше, - настаивал Мишка. - Вы должны были видеть нас там. Он всегда был нашим, и вы не можете отобрать его у нас!

   Угол его рта задёргался, он даже побледнел. Кирьянов протянул руку и дотронулся до его рукава.

   - Ну, не надо так расстраиваться. Понимаю, это храм дружбы. Но вы можете найти себе другое местечко, тут есть ещё такие островки, не менее живописные, а некоторые даже более. Выбирайте любой и, если хотите, я поставлю вам там симпатичный шалашик, а может, и натяну мостик до берега.

   - Нам не нужен другой остров, - сказал Мишка, совсем бледный. - Не трогайте этот.

   - Не спешите, ребятки, подумайте. Может быть, на новом островке вам больше понравится. Мы вам его обустроим... Кстати, насчёт моста. Серёжа, твой отец уже договорился с людьми?

   Я посмотрел на Мишку и испугался: мне показалось, он собирался вот-вот упасть в обморок. Он смотрел на меня так, будто я вонзил ему в сердце кинжал. Если бы он был Цезарем, он бы простонал: "И ты, Брут!"

   - Он сам к вам придёт и скажет, - проговорил я, готовый сквозь землю провалиться.

   - Хорошо, - сказал кирьянов. - Пусть придёт сегодня вечером или завтра утром. Передашь ему?

   - Ладно.

   - Значит, вы не собираетесь считаться с нашими интересами? - спросил Мишка, уже не глядя на меня.

   - Ну что ты, как раз наоборот, - сказал Кирьянов терпеливо. - Я забочусь о них. Подыщете островок - приходите, обсудим.

   - Нам нечего обсуждать, - сказал Мишка, круто повернулся и побежал прочь, не подождав меня.

   - Вот чудной, - покачал головой Кирьянов. - Серёжа, ты поговори с ним, урезонь его. Пусть не убивается так.

   - Я попробую, - сказал я неуверенно. - Только не знаю, получится ли.

   - Ты уж постарайся.

   Заметив, что я смотрел на пирожные, он завернул их в пакетик и дал мне с собой. Я машинально взял и поплёлся по улице. Мишки нигде не было. Я обыскал всю округу, но не нашёл его. У меня было так скверно на душе, что я походя сжевал пирожные, не разобрав вкуса. А потом мне вдруг пришло в голову, что Мишка мог отправиться на наш остров. Да, идти ему было больше некуда.

   С берега на остров протянулся сколоченный из грубых досок мост для строителей. Я прошёл по нему и увидел Мишку у входа в нашу пещеру: он сидел на земле в своих лучших брюках, прислонившись спинкой лучшего пиджака к пыльному камню. Кепка валялась перед ним на земле, и он сидел, обхватив руками голову. Он не посмотрел на меня и продолжал так сидеть. Я присел напротив него.

   - Послушай, - сказал я тихо и вкрадчиво. - Кирьянов говорит дело. Зачем убиваться из-за какого-то островка, если есть другие? И не хуже нашего, а может, и лучше. Если он поставит там какую-нибудь штуку типа шалаша и протянет мостик, то чем тебе не логово? По-моему, он подходит к делу правильно. Он компенсирует нам убытки, хотя, вообще-то, по всем законам он вовсе и не должен. Мне кажется, он нормальный мужик, цивилизованный. Я думал, он нас вообще на порог не пустит, а он, смотри-ка - и к себе пригласил, и чай там, и пирожные, и всё такое. И разговаривал нормально, не то что некоторые, знаешь...

   Мишка посмотрел на меня. Его глаза были странными, чересчур большими и неподвижными, а взгляд был сосредоточен где-то на моём лице, как будто он заметил там комара. Протянув руку, он что-то стёр пальцем у меня из-под нижней губы. Я понял, что измазался, когда ел пирожные, и почувствовал жар на щеках. Мишка усмехнулся.

   - Ну, как, вкусно было? - спросил он.

   Я не знал, что сказать. Мне как будто вложили в живот кусок раскалённого железа. Как будто я не пирожные съел, а по меньшей мере, продался врагу. За два пирожных...

   - Неужели ты с ним заодно? - проговорил Мишка с тихой, горькой усталостью. - Ты спокойно позволишь пустить наш остров под его будку, или что он там собирается строить?.. Для тебя это - кусок скалы? Ты всё забыл, что тут было?

   - Нет, Мишка, я ничего не забыл.

   - Тогда почему ты соглашаешься?

   - Пойми, мы ничего не можем сделать. Ну и найдём себе другой остров, и там тоже будет много чего...

   - А Страшная Клятва? Мы дали её здесь. Если это место разрушится, может быть, она тоже...

   - Ерунда, Мишка! Клятва всегда останется в силе, потому что мы её дали. Она может разрушиться только из-за нас самих, остров тут не при чём. Или ты чувствуешь, что она в тебе... слабеет?

   - Нет. - Мишка встрепенулся, его глаза заблестели. - Нет, никогда. Но я не могу, просто не могу позволить, чтобы остров застроили! Не нужен мне никакой шалаш, никакой мост... Если он даже сделает это, то я не смогу это принять... Я не смогу там быть, потому что это будет не наше, понимаешь? Это будет чужое. Его, Кирьянова. Нам не нужно это!

   - Господи, ну ладно, пускай он ничего не делает, просто переселимся на другой остров, - сказал я. - Мы можем сами построить шалаш, и тогда это будет наше, как ты говоришь.

   Мишка застонал.

   - Нет, это будет уже не то, всё равно не то! Мы должны помешать ему. Знаешь, что мы сделаем? Мы расклеим листовки. На них напишем, что Кирьянов незаконно строит, что он дал взятку какому-нибудь чиновнику!

   - Ну, а вот это будет называться клевета, - сказал я. - Знаешь, что за это бывает?

   - А почём ты знаешь, что он честно оформил все документы? Наверняка он кому-нибудь дал на лапу. Я уверен на девяносто девять процентов!

   - Но он сразу поймёт, чьих это рук дело, и нам с тобой не поздоровится. В итоге он всё равно построит то, что ему надо, а нам он может здорово подпортить жизнь! Стоит ли всё это затевать? Нам это надо?

   - Но мы тоже подмочим ему репутацию!

   - Пойми ты, ему плевать на нас. К тому же, кто нам поверит? Таким вещам вообще мало кто верит. Кроме того, это нечестно. Лучше не затевать ссор с этим человеком. Пойми наконец, что только нам с тобой нужен этот остров, больше никому. Наверняка все рассуждают так: строит - ну и пусть себе строит, нам-то что? Поэтому такие средства не подействуют, а только сделают нам же хуже.

   - И что ты предлагаешь?

   - Предлагаю принять его предложение. Это будет разумно.

   - Да иди ты со своей разумностью! - вспыхнул Мишка. - Ты трус и предатель!

   Признаться, мне надоело всё это.

   - А ты балда, - сказал я. - На голове ничего и в голове ничего.

   Зря я это сказал. Всё произошло моментально: сначала Мишка вскочил на ноги, будто его подбросила пружина, а потом мне показалось, что один из камней сорвался сверху и попал мне по голове. Внутри что-то щёлкнуло, и стало темно.

   Когда я очнулся, моя голова была прижата к пиджаку Мишки, а нос пачкал кровью его белую рубашку. Он трепал меня по щекам - а сам бледный до зелени на висках.

   - Серый, - бормотал он. - Ты чего? Я ж тебя не сильно...

   - Что это было? - промямлил я. Во рту тоже был вкус крови.

   - Прости, я не хотел... Извини. Само получилось, подумать не успел...

   Мы стояли на коленях у кромки воды. Мишка зачерпывал воду ладонью и умывал мне лицо. Его ладонь была жёсткой и шершавой, как тёрка; она заботливо отирала мне всё лицо, часто возвращаясь к верхней губе.

   - Кровищи-то сколько, - пробормотал он.

   Когда новая пригоршня воды плескала мне в лицо, я задерживал дыхание. Стекавшая обратно вода была розового цвета. Мишка свернул пиджак, уложил меня на спину и подложил его мне под шею. Он нажал мне на переносицу, ощупывая кость.

   - Не больно? - спросил он.

   - Вроде нет, - ответил я немного гнусаво: в носу у меня хлюпала кровь.

   - Ну, хочешь - врежь мне тоже, - сказал Мишка в пылу раскаяния. - Давай, бей со всех сил. Не бойся, башка у меня крепкая. Покрепче, чем у некоторых.

   - Да ну тебя, - махнул я рукой.

   Минут пять я лежал на Мишкином пиджаке с зажатым носом, пока не остановилась кровь.

   - Пошли домой, - сказал Мишка.

   Когда я встал на ноги, у меня закружилась голова, и я повалился на Мишку. Кряхтя, он взвалил меня на себя и потащил.

   - Пусти, ты надорвёшься, - сказал я.

   - Ничего, я сильный, - прокряхтел он. - Только не болтай ногами.

   Да уж, нечего сказать - я только что испытал на себе всю его силу: моя голова гудела, как колокол, всё ещё чувствовался привкус крови. Мишка пронёс меня половину пути, потом поставил меня на ноги и вёл, перекинув мою руку через своё плечо.

   По счастью, у меня дома никого не было. Мишка заставил меня лечь на кровать и положил мне на лоб мокрое полотенце. Его рубашка на груди и левый лацкан пиджака были запачканы моей кровью. Кепку он забыл на острове, и мне было смешно смотреть на него. Видя, что это меня забавляет, он стал нарочно смешить меня: щёлкнув себя по макушке, он скорчил рожу, сдвинув глаза к переносице. Я угорал над ним минут двадцать и постепенно почувствовал, что мне стало лучше. Голова побаливала, но в целом я пришёл в себя полностью.

   Утром я проснулся от грохота. Сначала я подумал, что началась гроза, но солнце светило сквозь занавески ярко. Я вышел во двор, где отец разговаривал с соседом Николаем Ивановичем.

   - Что это грохнуло? - спросил я их.

   - Остров подравнивают динамитом, - ответил Николай Иванович. - Без этого там ничего не поставишь: там глыбы каменные такие, что по-другому их не свернуть.

   Я помертвел. Наверно, отцу и Николаю Ивановичу застлало пылью глаза - так я рванул к острову. На берегу была группа подрывников, а на острове, который стал неузнаваемо плоским, рабочие раскидывали камни, сбрасывая их в воду. Вдруг один крикнул:

   - Смотрите-ка, кость!

   и помахал в воздухе чем-то. Мне вдруг стало нехорошо: солнце сверкало на воде слишком ярко, и от ослепительных бликов меня подташнивало. Голова налилась свинцом, в жару мне вдруг стало холодно, и я качнулся назад, но чьи-то руки поддержали меня сзади.

   - Ты чего? - услышал я голос Мишки.

   Я сел на песок. Мишка заглянул мне в лицо.

   - Ничего, - пробормотал я. - Голову напекло.

   Мы шли вдоль берега. Песок был горячий, и мы несли обувь в руках.

   - Быстро они принялись за работу, - сказал я. - Что будем делать?

   - Найдём новый остров, - сказал Мишка, щурясь на солнце.

   - Ты же был против этого, - усмехнулся я.

   - Теперь я всё равно не хочу видеть его, - вздохнул он.

   - Почему?

   - Я ударил тебя там.

   У Мишки всегда было так: сегодня - одно, завтра - другое, и я уже давно перестал удивляться. Когда мы проходили мимо островка, на котором росли три кривых, изогнувшихся берёзы, я спросил:

   - Как тебе этот?

   Мишка глянул, пожал плечами.

   - можно построить дом на деревьях, - сказал он.

   Он вдруг бросил обувь, скинул одежду и прыгнул в воду. Широкими сильными взмахами он плыл к острову, а я стоял и смотрел. Он по-медвежьи вскарабкался на берёзу, но сорвался с неё и плюхнулся в воду, а через пару секунд вынырнул, фыркая и отплёвываясь. Я покатывался со смеху, и он вторил мне издалека. Он призывно помахал мне рукой, и я тоже разделся и поплыл к нему. Мы барахтались в воде, потом вылезли и, покрытые гусиной кожей, дрожали от холода. Мишка стал вдруг грустным и задумчивым. Он сидел и смотрел вдаль, сунув руки под мышки, и кожа на его затылке над шеей собралась в две складочки. Стало грустно и мне. Этот новый остров был хорош, на нём можно было бы устроить много интересных вещей, но почему-то уже не хотелось осваивать его. Это была неподъёмная тяжесть, к тому же, не такая уж нужная. На сердце было неуютно и холодно.

   - Как ты думаешь, всё кончилось? - вдруг спросил Мишка.

   Я вздрогнул.

   - У меня холодно вот здесь, - сказал Мишка и показал на грудь.

   - Это пройдёт, - сказал я.

   Но мне стало страшно. Я замёрз так, словно сейчас был декабрь, а я только что выкупался в проруби. Мишка встал, прыгнул в воду и поплыл от острова на берег.

   Мы обсыхали на берегу. Мишка закопал меня в тёплый песок, лёг рядом и рисовал на моём животе каракули. Потом я вылез и сполоснул волосы в воде, чтобы избавиться от набившегося в них песка. Мишке для этого нужно было только отряхнуть голову ладонями.

   - Тебе не нравится этот остров? - спросил я.

   Он пожал плечами. Снова повисла тягучая и тоскливая тишина. Мы оделись и пошли обратно.

IV

   Через два года после истории с островом, в начале летних каникул я упал с крыши гаража и сломал спину. Я чудом выжил, и мне пришлось перенести две операции, одну за другой. Я очень боялся, что не смогу ходить, но врачи всё-таки поставили меня на ноги. Я тогда пропустил в школе полгода, но кое-как умудрился не отстать - во многом благодаря Мишке, который держал меня в курсе того, что мы проходили по основным предметам. К занятиям в школе я вернулся только в конце января, и Мишке пришлось тянуть меня по физике и химии - особенно он помогал мне с задачами.

   Спина у меня стала неестественно прямая. Неудобно было только поначалу, а потом я понемногу привык. Однако, на последнем курсе университета начались проблемы. Я упал на крыльце, ничего себе, к счастью, не сломав, но на спине это не замедлило сказаться: при быстрой ходьбе или резких движениях - например, при прыжках - меня начало "заклинивать", ноги деревенели и отказывались сгибаться в коленях. Это проходило само собой, но, разумеется, мне приходилось ограничивать себя в некоторых движениях. Врач сказал мне, что для устранения этих проблем нужна ещё одна операция. И он был честен. Если в первый раз меня оперировали и лечили бесплатно, то сейчас за операцию приходилось платить. А когда я услышал стоимость нахождения в специализированном медицинском центре в течение реабилитационного периода, мои мечты на лучшую жизнь рассеялись, как дым. Но это было позже.

   Разумеется, с такой больной спиной в армию меня не взяли, и после окончания школы я поступил в университет, а Мишка пошёл в армию - честно, не уклоняясь. Отслужив положенный срок, он вернулся домой, но совсем ненадолго.

   Ещё до ухода в армию Мишка встречался с девушкой - первой красавицей нашей школы, Лерой Польских. Он не слушал матери, которая советовала ему обращать внимание не на ветреных красавиц, а на добродетельных скромниц; он всегда выбирал красивых, и Лера была его давней мечтой. Когда ему наконец удалось добиться её внимания, он был на седьмом небе от счастья - и, конечно, слеп, как все влюблённые. Временами я ему немного завидовал: ведь такая привередливая красавица, как Лера, не на всякого обратит своё внимание - видно, чем-то Мишка её зацепил. И всё же я не мог отделаться от предчувствия, что ничем хорошим это не кончится, и даже пытался намекнуть об этом Мишке. Какое там! Он ничего не желал слышать. Мы с ним до хрипоты спорили о том, что в женщине лучше - красота или добродетель. Я считал, что всего должно быть в меру, а Мишка почти что с пеной у рта доказывал мне, что красота и есть лучшее женское достоинство. Меня за мои умеренные взгляды он назвал расчётливым и рассудочным, а ещё в пылу спора обозвал меня Ужом, тогда как себя он, видимо, ассоциировал с Соколом. Тогда меня такое сравнение немного задело: я отнюдь не причислял себя к классу Ужей, а считал, что я просто разумен и осторожен. Мишка же упивался своей победой и совсем не замечал (или не хотел замечать), что Лера в сущности была просто красивой пустышкой. Под внешней привлекательной оболочкой таилась капризная и избалованная натура, эгоистичная и чёрствая, и мне Мишкин выбор был очень не по душе. Как я ни старался предостеречь его, он посылал меня на все четыре стороны, и мы даже на какое-то время отдалились друг от друга.

   - Ты просто завидуешь мне, - сказал Мишка однажды. - Тебе-то самому слабо, вот ты и ругаешь Лерку. Зелен виноград, да?

   За это я нешуточно на него обиделся, и мы практически перестали общаться. Мишкино увлечение Лерой становилось всё серьёзнее, и, уходя в армию, он просил её его дождаться; я даже слышал, что он предлагал ей пожениться после его возвращения. Я поступил на иняз, а Лера - в техникум; наши с ней пути пару раз пересекались, когда она обращалась ко мне за помощью по английскому: ей нужно было перевести какие-то тексты. Тексты были для меня пустяковыми, и я перевёл их ей, а когда Лера пришла ко мне в институт забирать переводы, её сопровождал какой-то бритоголовый парень в щеголеватых остроносых туфлях. Мы встретились в вестибюле института, куда она зашла одна, но сквозь стеклянные двери я увидел, что на крыльце она подошла к этому парню, и они ушли вместе. Здания наших учебных заведений располагались почти по соседству, и я нередко видел Леру; она тоже видела, что я её вижу, но её, похоже, совершенно не беспокоило то, что я вижу и её ухажёров. Мишка к этому времени служил уже полгода; я мог бы написать ему о том, что видел его возлюбленную с другими парнями, но не стал этого делать, посчитав это как-то ниже своего достоинства.

   Когда Мишка вернулся из армии, он, конечно же, обо всём узнал. Возвращаясь однажды после занятий в своё общежитие, я увидел его у входа: он ждал меня. Лицо у него было угрюмое, со следами потасовки. Когда я спросил его, что он здесь делает, он сплюнул на землю и сказал, что приезжал разбираться с Леркиными ухажёрами. Он выяснил личности трёх, двум из которых, по его собственным словам, он начистил морды по полной программе, а на третьего уже махнул рукой. В кармане у него была бутылка водки, и он просил меня составить ему компанию. Я не стал торжествовать над ним со словами вроде "Ну, что я тебе говорил?", просто провёл его к себе. Через некоторое время вернулись мои соседи по комнате, и стало ясно, что одной бутылки мало, поэтому пришлось вскладчину покупать ещё. Мы все упились так, что никто из нас на следующий день не пошёл на занятия.

   Мишка очень переживал из-за Леры. А когда я приехал домой на каникулы, у Мишки дома разыгрывалась драма: он собирался вернуться в армию - служить по контракту. Это было его собственное решение, он пошёл против воли матери, которая категорически возражала. Когда он уезжал, она лежала замертво. Мишкин отец выразил своё мнение кратко и по-мужски:

   - Пусть сам решает. Мужик он или нет?

   Что касается меня, то я тоже считал, что решать должен был сам Мишка, хотя мне было искренне жаль его маму. При виде такого горя любое сыновнее сердце не выдержало бы, но Мишкино выдержало - уж не знаю, как. Перед отъездом Мишка устроил мальчишник, собрав всех приятелей и крепко напоив их. Потом, когда мы прощались на железнодорожной станции, я спросил его:

   - Ты когда-нибудь вернёшься, или ты... насовсем?

   - Не знаю, Серый, - сказал Мишка. - А к кому мне сюда возвращаться?

   Когда поезд уже тронулся, на перрон выбежала запыхавшаяся Лера. Остановившись, она провожала растерянным взглядом мелькавшие мимо вагоны набиравшего скорость состава.

   - Он уже уехал? - пробормотала она.

   Я кивнул:

   - Угу.

   - Он не просил ничего мне передать?

   Я молча покачал головой.

   Через год Лера вышла замуж.

V

   Мишка писал редко: за три года, пока я доучивался, от него пришло всего несколько писем - скупых, немногословных, суховатых; в конце он неизменно передавал мне привет. Последнее письмо он написал лично мне - я в то время как раз готовился защищать диплом. Это было короткое письмо, в котором Мишка сухо и спокойно сообщал мне, что отправляется на Кавказ, и просил меня не говорить об этом его родителям. В противовес общему сухому тону письма был постскриптум: "Серый, я не знаю, как у меня там сложится - с солдатом случиться может всякое. Если вдруг что-то случится, в общем, если меня убьют, ты знай: после родителей ты самый дорогой мой человек. Обнимаю тебя крепко, братишка, и целую. Даст Бог - свидимся, ну, а нет - поставь за меня свечку. Письмо это порви и выкинь, мамке моей не показывай". О Лере не было ни слова. И после этого письма он надолго замолчал.

   Мы уже считали его погибшим, а он вернулся. Он стоял передо мной - искалеченный, неузнаваемый, но живой.

   - Вообще-то, я к тебе, Серый, - сказал он со своим слегка картавым "р", и только по этому "р" и по голосу я узнал его. И только он называл меня "Серый". У меня от изумления и потрясения открылся рот.

   - Мишка?!

   Стоявший передо мной незнакомец растянул губы в улыбке и сказал Мишкиным голосом:

   - Рот-то закрой... Муха залетит.

   Бритва касалась его подбородка в последний раз, должно быть, дня три-четыре назад. Он помолчал и сказал:

   - Узнал всё-таки. Я думал, не сможешь. - Он двинулся в мою сторону, вынимая руки из карманов и протягивая их ко мне: - Не обнимешь?

   Смущённый и ошарашенный, я шагнул в его раскрытые объятия, и он крепко прижал меня к себе. От волнения я даже начал заикаться.

   - Миш... Мишка, что же ты так долго ждал, сразу не подошёл? - пробормотал я.

   Он не выпускал меня из объятий.

   - Да всё как-то не решался, - усмехнулся он возле моего уха. - Думал: ты на работе, занят, всё торопишься куда-то. Я сначала хотел вечером к тебе в гости зайти, да не стал... У тебя маманя впечатлительная. Зачем на ночь глядя людей пугать?

   - Ты когда приехал? - спросил я.

   - Вчера поздно вечером, - ответил он и слегка потёрся своей небритой, шероховатой и бугристой щекой о мою - гладкую и здоровую. Соприкоснувшись с его истерзанным лицом, я словно почувствовал ту боль, которую оно перенесло, когда становилось таким, каким оно сейчас было.

   Мы наконец разняли объятия, и я вздрогнул, близко увидев Мишкины глаза. Это были его глаза, но смотрели они с совершенно чужого лица. Очевидно, оно было так сильно изуродовано, что даже пластическая операция не смогла полностью его восстановить. В нём изменилось всё, и в этих новых, слегка перекошенных чертах я не узнавал ни одной знакомой Мишкиной черты. Немного опомнившись, я поспешил пригласить его:

   - Миш, да ты заходи. Пошли!

   Мы вошли в класс. Мишка осмотрелся по сторонам.

   - Тут многое изменилось с тех пор, как мы учились, - сказал он.

   Он рассматривал классную комнату, а я - его. Единственное, что в нём осталось от прежнего Мишки - это, пожалуй, глаза, в которые я только что мельком заглянул. Хотя, впрочем, и они стали другими - какими-то холодными, непроницаемыми, как два зеркала. На ум приходило слово "пустые". Может быть, я узнал бы его по его шевелюре редкого оттенка, но теперь Мишка был бритый, и эта его неповторимая черта стёрлась. Впрочем, взамен он приобрёл неповторимое лицо.

   Он прошёлся между рядами.

   - Парты новые. И доска новая, - отмечал он. - А это что? Никак, аудио-видео?

   - Да, это называется ТСО, - сказал я. - Технические средства обучения.

   - А у нас ничего этого не было. - Он подошёл к стене. - Даже обои новые. Тут всё новое! Нашли спонсора, что ли?

   - Нам Аркадий Павлович здорово помог, - признался я. - Он и сейчас помогает. В этом году у нас новые компьютеры в кабинете информатики появились.

   Мишкины глаза впились в меня холодным пристальным взглядом, их чистая голубизна начала сменяться какой-то химической, ядовитой купоросной синью.

   - Аркадий Павлович?..

   - Да, Аркадий Павлович, - сказал я. - Кирьянов.

   Настала тишина. На спортплощадке упруго стучал мяч, слышались крики, свисток. Я стал развешивать карты; слишком сильно потянувшись вверх, чтобы достать до гвоздика, я почувствовал резкую боль в спине - такую сильную, что у меня потемнело в глазах. Леска оборвалась, и большая карта США шлёпнулась на пол, а я, пошатнувшись, упёрся плечом и рукой в доску. Упала указка, губка плюхнулась в ведёрко с водой.

   - Серый... Ты что? - тихо спросил Мишка. - Опять спина?

   - Ничего, всё нормально, - сдавленно проговорил я, превозмогая боль и стараясь принять такое положение, чтобы облегчить её.

   Я опёрся рукой о край стола и нечаянно смахнул на пол стопку тетрадей. Они упали веером; чтобы собрать их, мне нужно было или нагнуться, или присесть, но я чувствовал, что не смогу сейчас сделать ни того, ни другого. Мишка бросился подбирать тетради. Собрав их, он положил стопку на место, потом поднял карту и осмотрел порванную леску.

   - Можно связать, - сказал он.

   Он связал леску воедино и повесил карту на гвоздик. Повернувшись ко мне, он спросил:

   - Может, надо доску помыть? Давай, я вымою.

   Не успел я ответить, как он уже достал губку из ведёрка, отжал и стал размашистыми движениями вытирать доску. Мне снова невольно вспомнились наши школьные годы: Мишке почему-то нравилось мыть доску, и он всегда вызывался это сделать. Сейчас он делал это точь-в-точь так, как делал всегда - широкими, размашистыми движениями, пытаясь охватить сразу всю ширину доски.

   Боль прошла. Я взял в руки свою тетрадь с планом и мел: нужно было готовить доску. Мишка сидел за партой и наблюдал за мной. Вдруг он спросил:

   - Серый, можно мне посмотреть, как ты ведёшь урок? Я тут тихонько на задней парте посижу, не помешаю.

   Я обернулся к нему.

   - Почему тебе вдруг захотелось?

   Он смущённо улыбнулся.

   - Так... Интересно. Я тебя ещё никогда в роли учителя не видел.

   Я пожал плечами.

   - Ничего особенного...

   - Серый, ну, можно? - стал упрашивать он.

   Как я мог сказать ему "нет"? Я знал: лучше бы ему не находиться здесь, потому что его присутствие будет отвлекать ребят, но я не смог, просто не осмелился отказать ему - не знаю, почему. Если бы я сказал "нет", это было бы равносильно тому, как если бы я сказал: "Убирайся отсюда, образина ты этакая, не пугай детей!" Я не смог бы так сказать Мишке.

   - Ладно, посиди, - согласился я.

   А про себя подумал: что у меня получится из этого урока?

   Прозвенел звонок на перемену. Через минуту начали подходить ребята из десятого "А". Мишка сидел за задней партой, и все, кто входил в класс, взглядывали на него - озадаченно, оторопело. Девочки входили с цветами и преподносили их мне:

   - Сергей Владимирович, это вам...

   Мне подарили две розы и букет астр. Я поставил их в вазочку, а через секунду прозвенел звонок на урок. Вся группа была в сборе, никто не опоздал. Встав перед классом, я сказал:

   - Good morning. Sit down, please.

   Я начал урок, стараясь не обращать внимания на Мишку, но я не мог не замечать, что ребята украдкой косятся на него. Минут десять мы поговорили о том, кто как провёл лето, потом размялись на грамматических упражнениях на повторение, а потом приступили к изучению темы "Географическое положение США". Но сначала я задал вопрос: "Что вы знаете об Америке?" Кто-то назвал столицу, другой упомянул президента, третий - рестораны "Макдоналдс", и я всё это выписывал на доску. Набрался десяток фактов, и я намеревался предложить ребятам составить по ним, как по плану, небольшой связный рассказ, но вдруг с недоумением увидел поднятую руку Мишки.

   - Можно кое-что добавить ко всему вот этому списку? - спросил он по-русски, и все обернулись на него.

   Я попытался пресечь это вмешательство просьбой говорить по-английски, и Мишка, мешая английские слова с русскими, выговорил:

   - I... I want... Короче, я хочу добавить. America... - Он спросил у ребят: - Как будет "начала"?

   - Started, - подсказал ему кто-то.

   - America started... - продолжил Мишка, потом опять спросил: - А как по-английски "Ирак"?

   - Произносится почти так же, - ответили ему. - Iraq.

   - Ага... - И, глядя на меня, Мишка произнес всё целиком: - America started war in Iraq. Правильно я сказал?

   - Артикль забыли со словом "война", - сказал кто-то. - The war. А может, a war? Сергей Владимирович, как правильно - "a" или "the"?

   Я уже пожалел, что разрешил Мишке остаться. Я попытался вернуть урок в запланированное мной русло, но понял, что теряю контроль над разговором. Ребята подхватили тему войны в Ираке, заспорили, забыв про английский язык, а Мишка словно того и ждал. Он выхватил у меня инициативу и сам стал руководить разговором. Тщетно я пытался спасти урок хотя бы отчасти: мои призывы вернуться к английскому языку никто не слушал, все перешли на русский.

   - Америка стремится к мировому господству!

   - Ей нужна нефть!

   - Да Буш - вообще марионетка, там всем спецслужбы заправляют!

   Я сел к столу и устало опустил голову на руки. До конца урока оставалось пять минут, на плечи мне давила непомерная тяжесть, а ощущение катастрофы нарастало. Что мне теперь делать? Мы должны были изучать Америку, и у меня всё было спланировано и расписано, но то, что случилось сейчас, ставило всё с ног на голову. Как обсуждать достопримечательности, американские традиции и праздники, когда поверх всего этого большими жирными буквами алеет надпись: "Война в Ираке"? Я чувствовал, как от лица у меня отливает кровь, и я становлюсь белее занавесок на окне. Я уже не слушал, о чём они спорили, я сидел, закрыв глаза и подперев отяжелевшую голову руками. Вдруг всё стихло, и в этой звенящей тишине кто-то сказал испуганно:

   - Сергею Владимировичу плохо.

   Я открыл глаза: все смотрели на меня. Мишка сидел уже не за столом, а на краю стола, расположив ноги в проходе и возвышаясь над классом. Алина Смирнова спросила:

   - Сергей Владимирович, вы плохо себя чувствуете?

   Я заставил себя улыбнуться.

   - Всё в порядке.

   - Вы очень-очень бледный...

   Я встал и подошёл к окну, приоткрыл его. Когда я повернулся в класс снова, Мишка уже стоял на ногах возле своей парты и смотрел на меня. Наверно, он был готов броситься ко мне.

   - Здесь нужно проветрить, вот и всё, - сказал я. - Очень душно.

   Прозвенел звонок. Я молча снял карту, свернул её, взял губку и стал стирать всё с доски.

   - А домашнее задание, Сергей Владимирович? - спросил кто-то.

   - Домашнее задание?.. - рассеянно повторил я.

   У меня вспотела спина - пот по моему телу струился просто ручьями.

   - Прочитайте текст, - сказал я. - Тот, который мы начали. И к следующему уроку напишите сочинение на тему "Война в Ираке". Изложите вашу точку зрения, ваш взгляд на эти события. Всё, что вы думаете по этому поводу.

   - По-английски?

   Я усмехнулся.

   - А какой язык мы с вами изучаем, по-вашему?..

   Кто-то спросил:

   - А может, не надо?

   Я выпрямился и посмотрел на Сашу Полякова, который, как мне показалось, и спросил это. Он от моего взгляда немного съёжился. Мишка снова сел на край стола.

   - Раз уж мы затронули эту тему, то надо довести её до логического завершения, - сказал я сурово. - Вы, наверно, знаете, что один из способов завершения темы - сочинение. Сейчас у нас была сумбурная дискуссия, довольно бестолковая, к тому же - на русском языке. Изложите всё, что вы хотели бы сказать, в письменном виде и по-английски. Если вам понадобится специфическая лексика, то в нашей библиотеке есть большой словарь, в котором вы сможете найти очень много терминов и узкоспециальных слов. Со словарём вас учить работать, я полагаю, не нужно. Сначала продумайте всё, что хотите написать, а уж потом обращайтесь к словарю. Если возникнут какие-нибудь затруднения, с которыми вы не справитесь сами, то можете подойти ко мне на неделе, я попытаюсь помочь. Вы знаете, где меня найти. - Я окинул взглядом класс. - Вопросы?..

   - А это сочинение - на оценку?

   - Странный вопрос, - усмехнулся я. - Разумеется, на оценку. Как же иначе? Я буду оценивать не только ваш английский, но и умение работать самостоятельно по неизученной теме.

   - Ну и озадачили вы нас, Сергей Владимирович, - проговорила Алина.

   - Я не против того, чтобы обсуждать темы, которые вам интересны, - сказал я. - Только нужно, чтобы это не было бесполезным сотрясением воздуха, а добавляло что-нибудь вам вот сюда. - Я постучал пальцем по черепу.

   Класс опустел, а я всё ещё продолжал мыть доску. Мишка с минуту посидел молча, потом встал. Вытирая доску, я был повёрнут к нему спиной, но слышал, что его шаги приближались: он шёл ко мне. Остановившись у меня за спиной, он сказал:

   - Сурово ты их.

   Я молчал.

   - Серый, прости меня, - сказал он.

   - Уйди, пожалуйста, - сказал я, не оборачиваясь.

   Краем глаза я всё-таки видел: Мишка стоял с опущенной головой, держа руки в карманах. Он достал из кармана сигареты и уже сунул одну в рот, но я бросил через плечо:

   - Здесь не курят.

   Он убрал сигарету. Я снова устремил взгляд на доску, продолжая её мыть. Мишка помолчал, потом спросил - тихо, виновато:

   - Я тебе всё испортил, да? Прости, Серый.

   Я усмехнулся.

   - Ничего, пусть поломают головы. Им это будет отнюдь не бесполезно. Только учти на будущее: не надо лезть не в своё дело. Я разрешил тебе остаться, потому что тебе хотелось посмотреть, но не для того, чтобы ты встревал. Я в принципе не против обсуждения темы войны в Ираке, но сегодня, как ты, наверно, догадался, этой темы у меня не было запланировано, у меня было запланировано другое. Я не мешал тебе стрелять в людей, так и ты мне не мешай учить детей.

   Я высказал ему всё это, не поворачиваясь и не прекращая мыть доску, хотя она была уже чистая, и я вытирал её на десятый раз. Через секунду после того, как стихло последнее моё слово, послышался шорох подошв о пол, как будто кто-то круто повернулся кругом, потом - быстрые шаги, а потом хлопнула дверь. Я обернулся.

   Мишки не было в кабинете.

   Что мне оставалось делать? Двигаясь механически, как бездушный робот, я налил в вазочку с цветами воды и пошёл домой обедать: на второй смене мне предстояло пять уроков. Настроение у меня было, откровенно говоря, не самое лучшее, да и погода начала портиться: золотистое свежее утро превратилось в серый промозглый день. Начал моросить дождик, улицы раскисли, и я, неуклюже переступая через лужи и обходя слякоть, добрался до дома. Наверно, я сказал Мишке слишком резкие и злые слова. Я уже не сердился на него за испорченный урок, я злился на себя - за то, что сказал ему.

   После маминого наваристого борща моё окаменевшее нутро обмякло и согрелось, и мне стало лучше, а пирожки с капустой довершили курс лечения.

   - Может, чайку? Я творожные ватрушки испекла. - Мама ласково заглядывала мне в глаза.

   Размякший и сомлевший, я улыбнулся:

   - Мам, если я съем ещё и ватрушку, я завалюсь спать, а мне ещё на работу идти.

   - Так вздремни, кто ж тебе запрещает! Когда тебе идти? Я тебя разбужу.

   - Нет, мам, некогда. Правда. - Я чмокнул её в щёку. - Вечером поем ватрушек, мамуля, а сейчас мне бежать надо.

   Мама покачала головой.

   - Заработаешься ты... Зачем на такую нагрузку согласился? Это ж надо - во всех классах вести!

   - А по-другому было никак нельзя, мам. Ты же знаешь, Антонина Михайловна тоже одна на всех была.

   - И где сейчас Антонина Михайловна?

   Этим летом Антонина Михайловна умерла. Свои последние два или три года она дорабатывала с трудом, превозмогая болезнь. Придя ей на замену, я на первых порах своей работы обращался к ней за советами, и она - пока была жива - помогала мне всем, чем только могла. Чувствуя, что времени у неё осталось мало, она спешила передать мне свой опыт - или, по крайней мере, поделиться им со мной в той мере, в какой это было возможно. Не знаю, как бы я преодолел свой первый год, если бы не её неоценимая помощь. Мне достались в наследство от неё все её планы, разработки и методическая литература; разумеется, эти материалы приходилось перерабатывать, но в них я находил очень много полезного опыта. Помогала она мне и конкретными советами, когда я приходил к ней поделиться своими проблемами - а их у меня возникало немало, особенно в самом начале. В нашей маленькой школе во всех классах было только две параллели, "А" и "Б", но мне пришлось взять все классы, с первого по одиннадцатый. С немецким языком дело обстояло лучше: там работали два учителя. Я спросил директора, долго ли будет продолжаться такая ситуация с английским языком, а он ответил, разводя руками:

   - Вы же знаете, сам никто не идёт. В этом году снова отправили троих по направлению, так что, возможно, через пять лет ждите пополнение. А пока... Ничем не можем помочь. Если только, конечно, не случится чудо. Я понимаю, как вам тяжело, но если и вы не станете работать, Серёжа, то английский у нас в школе некому будет вести.

   Чуда ждать, конечно, не приходилось. Последние десять лет Антонина Михайловна работала одна, теперь и я работал один.

   На второй смене мои уроки шли один за другим, без окон, и мне некогда было не то что думать о чём-то постороннем - перевести дух было некогда. Старшеклассницы сегодня словно сговорились: от девочек обоих одиннадцатых классов я получил столько цветов, что они не помещались в вазе, и пришлось ставить их в ведёрко.

   Ох уж эти девчонки! Если в первые месяцы я терялся и цепенел под обстрелом кокетливых взглядов, то теперь я научился держать оборону: на особо игривых я обрушивался со всей строгостью, нещадно спрашивая их и вызывая к доске. Обычно достаточно было вызвать такую кокетку два-три раза из урока в урок, чтобы отучить её от заигрывания с учителем. Про себя я от души потешался, видя, как вчерашняя бесстыдница скромно и целомудренно потупляет взор, боясь лишний раз "нарваться". Она твёрдо усвоила: слишком игривый взгляд неминуемо влечёт за собой строгую проверку знаний, которых в её прелестной головке подчас бывало, прямо скажем, маловато. Разумеется, полностью запретить девочке "строить глазки" было невозможно, и если я не мог заставить её думать на уроке о деле, то старался просто не обращать на эти выходки внимания, чтобы, по крайней мере, самому не отвлекаться.

   Последние два урока были в третьих классах. Хотя у меня и гудела голова после полутора часов, проведённых среди этих шумных непосед, среди всего этого визга и писка, я не стану отрицать, что я прямо-таки отдохнул душой. Широко распахнутые глазёнки третьеклашек сияли мне, как солнышки, отогревая меня своей детской добротой. Большая часть уроков была в игровой форме, и, хотя это отняло у меня массу сил, под конец я почувствовал, что во мне не осталось и следа той напряжённой и угрюмой тревоги, с которой я вернулся с первой смены. Я вымотался, но это была хорошая, приятная усталость.

   Цветы я не стал оставлять в кабинете, а отнёс домой и подарил маме. Она напоила меня чаем с ватрушками, а отец спросил:

   - Ну, как первый рабочий день?

   - Ты что, отец, какой же он первый? - засмеялась мама. - Серёжка ведь уже второй год работает.

   - Я имею в виду - первый в этом учебном году, - пояснил отец.

   Я сказал:

   - Нормально.

   - Ну и хорошо, - сказал отец.

   Только я знал настоящую цену этому "нормально".

   В своей комнате я прилёг, собираясь наконец почитать взятые из библиотеки брошюрки. Я с наслаждением вытянулся на кровати, расслабив свою многострадальную спину и натруженные ноги, открыл брошюрку под названием "Техника безопасности в школьных помещениях", пробежал глазами оглавление, но не успел прочесть и первой страницы. Ко мне заглянула мама, и по её лицу я понял, что она чем-то глубоко потрясена. Пару секунд она просто смотрела на меня, ошеломлённо моргая и беззвучно шевеля губами, а потом наконец проговорила:

   - Серёжа, там... - И показала рукой на дверь.

   Я сел, слегка встревоженный.

   - Что там, мам? Что случилось?

   - Там к тебе...

   Я положил брошюрки на стол и пошёл посмотреть. По дороге я уже догадывался, кто мог произвести на маму такое впечатление, и я не ошибся: в прихожей стоял Мишка. Он уже успел переодеться и побриться, но от него до меня долетел едва уловимый алкогольный дух. В руке у него был пакет, из которого торчала палка копчёной колбасы, а также виднелся длинный батон.

   - Не выгонишь? - спросил он с усмешкой, сверля меня странным, мутным взглядом. Приподняв свой пакет, он добавил: - Вот, не с пустыми руками пришёл.

   - Зачем же мне тебя выгонять? Заходи, - сказал я.

   Мама прошла за нами на кухню, не сводя с Мишки потрясённого взгляда. Усевшись на табурет возле стола, Мишка заметил её взгляд и усмехнулся:

   - Меня теперь трудновато узнать, тётя Маня. Мишу Ларионова помните?

   У мамы вздрогнули губы, но она старалась не показывать своего ужаса.

   - То-то мне и показалось, что голос знакомый, - сказала она, улыбаясь побледневшими дрожащими губами, а её глаза были при этом большими и неподвижными. - Так что же получается - ты отслужил, значит?

   Мишка помолчал секунду, а потом задумчиво кивнул:

   - Да... Я своё отслужил.

   Мама захлопотала, доставая из шкафчика чашки.

   - Мишенька, родной... Ты чай будешь? Я ватрушки испекла. Творожные, сладкие! Помню, вы с Серёжей их так любили - только их вам и подавай!

   - Спасибо, тётя Маня, - сказал Мишка с расстановкой. - Чай как-нибудь потом, а сейчас, если вы разрешите...

   И он достал из пакета бутылку водки, колбасу, батон, огурцы, помидоры.

   - Ой, Миша, а Серёже ведь завтра на работу, - испугалась мама.

   - По маленькой, - сказал Мишка, не сводя с меня тяжёлого взгляда.

   Мама посмотрела на меня встревоженно.

   - Серёж...

   - Всё нормально, мам, - заверил я. - Я знаю, что мне завтра на работу. Мы с Мишкой немножко посидим, ты не волнуйся.

   Кое-как мне удалось успокоить её и спровадить из кухни, а Мишка тем временем уже налил водку в чашки, которые мама поставила на стол, думая, что мы будем пить чай. Я нарезал батон, помидоры и колбасу. С минуту мы молчали: я не знал, что сказать, а Мишка молчал по каким-то ему одному известным причинам. Он молча взял чашку и молча выпил, поставил на стол, занюхал долькой помидора, а потом и зажевал её. Получилось как-то нелепо: я не успел за ним, не было сказано ни тоста, ни вообще каких-либо слов наподобие тоста. Взяв свою чашку, я нерешительно поднёс её к губам.

   - Я только одну, Миша, - сказал я.

   Он ничего не сказал, взял себе колбасу, положил на ломтик батона и откусил. Я выпил, закусил батоном с колбасой и сказал:

   - Миш, ты не обижайся, но я больше не буду. Мне завтра к детям идти.

   Мишка смотрел на меня жутковатым, немигающим взглядом, теребя свежевыбритый подбородок. Звенящее, натянутое молчание длилось минуты две, а потом он наконец сказал, тщательно выговаривая слова и делая паузы между предложениями:

   - Да, я стрелял в людей. Не просто стрелял. Я их убивал. А знаешь, почему? Чтобы они не пришли и не убили тебя.

   Что я мог сказать?

   - Миш, извини. Я разговаривал с тобой резковато, но ты понимаешь, почему.

   - Ладно, - сказал Мишка. - Проехали.

   Он снова налил себе и хотел налить мне, но я прикрыл чашку ладонью. Он пронзил меня острым, как штык, взглядом.

   - Обижаешь, Серый.

   - Я же сказал тебе, Мишка, мне завтра к детям идти. Нельзя, чтобы учитель был с похмелья.

   Он поставил бутылку и выпил сам.

   - Значит, не уважаешь.

   - Миша, перестань... Я тебя уважаю, но пить мне нельзя. Тебе никуда завтра идти не нужно, а мне нужно.

   Мишка помолчал, глядя на бутылку.

   - Да, мне никуда идти не нужно. Уже не нужно... - Он взял ещё один кружок помидора, сунул в рот, прожевал. - Ну, давай... Рассказывай, как живётся, работается.

   Я пожал плечами.

   - Как работается, ты сегодня видел.

   - Один пашешь?

   - Да, как видишь.

   - Ты просто герой, Серый. Или ненормальный. А может, и то, и другое. Как же тебя угораздило в учителя сунуться? Адская работёнка, особенно в нашей школе.

   Я ответил сдержанно:

   - Ну, кто-то же должен её делать.

   - Ну, а на личном фронте? - спросил он.

   Я только развёл руками, и он усмехнулся.

   - Понятно всё с тобой, герой-трудоголик. Смотри только, не заболей на почве героизма.

   Он достал пачку сигарет, закурил. Случайно взглянув ему в глаза, я вздрогнул: из них на меня глянула холодная пустота. "Что же с тобой стало, Мишка", - с болью подумал я. Меня пугало даже не его изуродованное лицо, а этот его взгляд - холодный и пустой, застывший, мёртвый. Он оставался таким, даже когда Мишка улыбался. Заметив, что я смотрю на него, он опять усмехнулся - одними губами, а его глаза в этом не участвовали.

   - Что, любуешься, какой я стал красивый?

   Я малодушно опустил взгляд.

   - Извини, Миш, я...

   Он протянул руку и повернул моё лицо к себе, грубовато взяв меня за подбородок шершавыми и жёсткими, как наждак, пальцами.

   - Посмотри на меня, - приказал он хрипло, заглядывая мне в глаза. - Не отводи взгляд!..

   Я снова посмотрел на него, и он кивнул, провёл пальцами по моей щеке.

   - Вот так. И никак иначе. Смотри на меня прямо, когда говоришь со мной.

   Он был прав, и я понял это; и он увидел, что я это понял, и улыбнулся. Затушив сигарету в блюдце, он снова налил себе, после чего горлышко бутылки зависло над моей чашкой, а Мишка посмотрел на меня с вызовом: "Не уважаешь?" Я не стал протестовать, и он налил мне. Мы выпили молча, не чокаясь, без тоста. Потом Мишка положил на стол свою руку рядом с моей и рассматривал их секунд десять.

   - Сразу видно - интеллигенция, - сказал он о моей руке. - Вон, какие пальчики нежные.

   Мишкина рука была крепкая, грубоватая, с тупыми шершавыми пальцами. Она легла на мою и сжала её до боли - железной, беспощадной хваткой, словно стремясь раздавить, сломать все кости. Я невольно поморщился, а Мишка хохотнул.

   - Что, больно? То-то же... А ну! - И он, закатав рукав, поставил руку на стол локтем и раскрыл ладонь. - Давай померимся силёнками.

   Разумеется, он быстро поборол меня, положив мою руку - в этом можно было и не сомневаться. Хотя, возможно, я смог бы продержаться дольше, если бы не подозрительные ощущения в спине, из-за которых я и сдался. Мишка налил нам ещё; он выпил, а я схитрил, слив водку в чайник с заваркой. Видимо, арм-реслинга Мишке показалось мало, и он, встав из-за стола и подойдя ко мне, ударил меня по плечу.

   - Мужик ты или девчонка?..

   И, не успел я что-либо ответить, как он сделал захват - профессионально, как спецназовец. Не успев и пикнуть, я оказался повален на пол и обездвижен.

   - А если тебя вот так? - дыхнул Мишка мне в ухо. - Ну что, сделали тебя? Как младенца!..

   Несмотря на то, что Мишка был пьян, силы у него от этого нисколько не убавилось. Его колено оказалось у меня под поясницей, а в следующий миг я уже кричал, ослепнув от боли.

   - Миша, что ты делаешь!

   Это была мама. Мишка отпустил меня, и весь его задор как рукой сняло.

   - У него же спина! - Мама склонилась надо мной.

   Сквозь боль я услышал и голос отца:

   - Миша, ты соображаешь, что делаешь? Нашёл, на ком приёмы отрабатывать.

   Мишка пробормотал смущённо и растерянно:

   - Да я не подумал... Забыл про его спину-то.

   Мишка допил бутылку сам. Ещё до прихода ко мне он успел изрядно выпить, а после этой бутылки его совсем развезло. Мама хотела выставить его, но я не позволил ей. Уже стемнело, и, к тому же, разразилась настоящая осенняя непогода - лил холодный дождь, поэтому выгонять хмельного Мишку было бы жестоко. Мы положили его на раскладушке в моей комнате.

   Посреди ночи меня разбудило чьё-то горячее, проспиртованное дыхание, которое обдавало моё лицо. Спросонок я замер и похолодел, но через секунду понял, что это был Мишка. Он громко сопел надо мной, вглядываясь в темноте в моё лицо.

   - Серёга, - позвал он шёпотом. - Серый!..

   - Что тебе? - отозвался я также шёпотом. - Чего ты не спишь?

   - Ты меня прости, - покаянно зашептал Мишка, обдавая меня своей хмельной аурой. - Прости, родной... У тебя же спина... А я тебя на полном серьёзе помял. Сильно болит?

   - Уже прошло, - ответил я. - Спи.

   Он помолчал, посопел, а потом зашептал:

   - Серый, слышь... Я кое-каких деньжат привёз. Мамке и бате я уже маленько дал, себе на водку оставлю, а всё остальное тебе могу отдать.

   - Зачем мне твои деньги?

   - Ну, как - зачем?.. Может, тебе спину-то полечить надо? Сейчас это бабок стоит... Немалых. Сколько ты ещё будешь так маяться?

   - Миш, спасибо... Не надо.

   - Почему это не надо?..

   Я помолчал, слушая его сопение, потом сказал:

   - Слишком дорого они тебе достались.

   Теперь молчал он, переваривая мои слова. Наконец он сказал:

   - Верно. Страшные это деньги, Серый. За них кровью заплачено. А ты помнишь нашу Страшную Клятву? "Мы с тобой одной крови"... Помнишь?

   - Конечно, я помню, Мишка.

   - Так вот, вся моя кровь - твоя, до капли. И всегда будет твоей. Насчёт денег ты подумай, Серый... Лучше возьми, а то пропью. Что ж теперь - любоваться на них, что ли?

   - Миш...

   - Подумай, подумай. Только не тяни с этим.

   - Но они тебе и самому пригодятся.

   Он усмехнулся.

   - На что? Я их по-дурацки потрачу. Говорю тебе, прогуляю всё. А хочется во что-нибудь стоящее их вложить.

   - Маме своей отдай, она найдёт им применение.

   - А я тебе хочу отдать. Это мои деньги, я их своей кровью заработал, мне ими и распоряжаться!.. Я хочу, чтобы ты вылечил свою проклятую спину раз и навсегда.

   - Врач мне сказал, что, в принципе, можно жить и так, только придётся терпеть известные неудобства. Но ничего, я уже привык. А если ложиться на операцию, а потом после неё ещё долго восстанавливаться... Нет, у меня нет столько времени, школа останется без английского.

   - Серый, ты о себе подумай, о своём здоровье... Это же не жизнь. Так нельзя.

   Я вздохнул.

   - Мишаня, иди-ка ты, да спи. Ты - вольная птица, а мне вставать рано.

   - Каторжная у тебя работа, - вздохнул он, опять коснувшись моего лица своим дыханием, сильно отдававшим водкой и копчёной колбасой. - Загибаешься ты на ней...

   - Уж какая есть, - усмехнулся я. - Ну всё, Михаил, иди... Спи. - Я бессознательно копировал манеру Мишкиного отца изъявлять строгость, называя моего друга Михаилом.

   - Нет, ты обожди. - Мишка забрался ко мне на кровать, улёгся рядом. - Что же это получается? Ты, что ли, себя в жертву приносишь? На кой чёрт людям такие жертвы?.. Да и как ты сможешь работать, если будешь таким развалиной? Ты же так скоро не сможешь и ногу поднять. Выкроишь время, подлечишься... И работай, сколько влезет. Правильно я говорю? Правильно. Это, конечно, здорово, что ты так ответственно и самоотверженно относишься к работе, тебе за это при жизни памятник надо поставить...

   Он ещё долго убеждал меня в необходимости лечиться, пока не уснул у меня в постели. Я не стал будить его, а сам потихоньку перебрался на его раскладушку: Мишка спал беспокойно. На раскладушке было не слишком-то удобно, но с Мишкой было бы ещё хуже. Он вертелся, стонал, вздыхал, чмокал губами, что-то бормотал. Вдруг он проснулся и сел на кровати, глядя перед собой стеклянными, невидящими глазами. Он бормотал обрывки фраз, из которых я понял, что ему казалось, будто он всё ещё воюет где-то в горах. Он вскочил на ноги и озирался - видимо, он искал своё оружие. Глаза у него были при этом совершенно дикие, и я, опасаясь, как бы он не выбежал на улицу, счёл необходимым попытаться его успокоить.

   - Миш, Миш... Всё нормально, всё хорошо, - сказал я ему, беря его за плечи. - Ты дома.

   Он, уставившись на меня, пробормотал ошарашенно:

   - Серый... Ты откуда здесь?..

   - Мишка, мы дома, - убеждал я его. - Дома. Посмотри, вот комната. Вот окно. Кровать. Стол. Ты понимаешь, где ты?

   Признаться, мне было очень не по себе. Я впервые видел бредящего человека, и это было жутко. Его немигающий взгляд, пустой, потусторонний, видел каких-то людей, очень опасных, от которых он хотел меня защитить: он толкнул меня в угол и заслонил собой от кого-то невидимого. Я пытался выйти из угла, но Мишка не выпускал меня. Я старался ему втолковать, что никого, кроме нас, здесь нет, но он грубо приказывал мне молчать, при этом продолжая загораживать меня собой от невидимого врага.

   - Мишаня, ты моих родителей разбудишь, - уговаривал я, гладя его круглую щетинистую голову. - Ну, всё... Перестань. Мы дома, никого тут нет.

   Мне всё же удалось выбраться из угла, в который Мишка меня загнал, защищая от несуществующего врага, и обнять его. Не знаю, очнулся ли он, но разговаривать со своими видениями он перестал, облапил меня и стоял, горячо дыша мне в шею.

   - Миш, ну всё... Ложись.

   Он выглядел потерянным и вялым. Послушно улёгшись, он затих, и я уже подумал, что он уснул, но стоило мне отойти к моей раскладушке, как с кровати протянулась Мишкина рука.

   - Серый... Не уходи.

   Я не придумал ничего лучше, чем придвинуть раскладушку к кровати и улечься. Моё присутствие успокоило Мишку, и он заснул - теперь уже безмятежно и крепко, а я ещё долго не мог отойти от шока. Мишка преспокойно сопел на моей кровати, а у меня на раскладушке сна не было ни в одном глазу. Взбудораженный, я кое-как заснул уже под утро.

   Я бы проспал, если бы не мама. Она разбудила нас с Мишкой и погнала завтракать. Не выспавшийся и разбитый, я еле жевал, да и у Мишки после вчерашнего тоже были нелады с аппетитом. Мы съели всего по одной ватрушке, чем вызывали недовольство мамы. Ух и пропесочила же она Мишку! Он, бедный, уже был готов сквозь землю провалиться, и отец, видя это, с усмешкой урезонил маму:

   - Мать, ну хватит уж.

   Тайком от неё он налил Мишке опохмелиться. Мы вышли на бодрящий утренний сентябрьский воздух: я - в школу, а Мишка - домой. С минуту мы шли молча, Мишка курил, сплёвывал, щурясь от нежарких солнечных лучей, а потом спросил вдруг:

   - Ну, чего ты? Дуешься на меня?

   - Да нет. С чего ты взял?

   Он усмехнулся.

   - А чего молчишь?

   - А что говорить?

   Он не ответил. И тогда я рассказал ему, что было ночью. Он выслушал задумчиво, немного смущённо, а когда я закончил, сказал:

   - Значит, опять я воевал... Извини, Серый. Ты испугался?

   - Да, и ещё как, - признался я. - Видел бы ты себя со стороны!

   Мишка стряхнул пепел, пощёлкав по сигарете.

   - Это ничего, Серый, ты не пугайся... У меня это иногда бывает. Но проходит. - Он виновато улыбнулся. - Ты уж прости... Я тебе выспаться не дал, да?

   Ну, как я мог сердиться на Мишку? Мы вместе дошли до школы. Он поёживался и зевал, а у школьной ограды крепко сжал мне руку.

   - Ну... Удачного тебе дня.

VI

   Десятый "Б" был уже в курсе вчерашнего инцидента.

   - Сергей Владимирович, а нам вы тоже зададите сочинение про войну?

   Я задумался. С одной стороны, десятый "Б" ничем не провинился, а с другой - я понимал, что если я не дам им этого задания, то у десятого "А" возникнет закономерный вопрос: "А почему вы нам задали, а им - нет?" И я сказал:

   - Разумеется.

   Началось недовольное нытьё, но я всё-таки поставил на своём.

   - А кто это был? - спросили ребята. - Ну, этот человек, который приходил к "А" классу.

   Видимо, их приятели из параллельного класса рассказали им всё в деталях.

   - Это мой друг, - сказал я. - Он служил в горячих точках.

   - А к нам он придёт?

   - К "А" классу я его специально не приглашал, - объяснил я. - Собственно, он пришёл ко мне. Он недавно вернулся домой.

   Весь день я крутился, как белка в колесе и, как мне показалось, ни разу не присел. У меня появилась новая головная боль: в плане общешкольных мероприятий на ближайшие две недели значилось два события: "Осенний бал" и лекция какого-то приезжего доктора В.М. Павловского о СПИДе. Я вышел из учительской озадаченный, размышляя о том, каким образом мой класс будет участвовать в "Осеннем бале", а что касается лекции, то я решил, что она предназначена в большей степени для старшеклассников. "Осенний бал" должен был состояться через десять дней. Это мероприятие состояло из двух отделений - общешкольного концерта и второй части, которая должна была проводиться на каждой параллели отдельно, а следовательно, мне предстояло готовить её совместно с классным руководителем пятого "А". Программа общего концерта ещё готовилась; я узнал у организаторов, что в течение недели можно было предложить какой-нибудь номер от своего класса. После уроков я собрал своих ребят, рассказал им об "Осеннем бале" и спросил:

   - Есть какие-нибудь идеи?

   Выяснилось, что талантами мой класс особо не блистал: никто не умел ни петь, ни танцевать. Я уже собрался развести руками, как кто-то сказал:

   - А Женька Колосников? Он в прошлом году на Новый год своего кота дрессированного показывал!

   Женя Колосников, большеголовый мальчик с серьёзным взглядом, сказал:

   - Если будет много народу, Васька может испугаться.

   - Ну, не испугался же он, когда ты его всему классу показывал!

   - То классу, а то всей школе. Если ещё музыку включат, то он вообще убежит.

   - Так концерт-то ещё не завтра. Ваську можно потренировать. Включай музыку, пусть он привыкает.

   Я спросил:

   - И скольким фокусам ты его научил?

   За Женю ответили ребята:

   - Он столько всего умеет! Тележку катает, по жёрдочке бегает, на мячике лапами перебирает и так катится. А ещё он на роликовой доске ездит. Лапами отталкивается и едет!

   - А долго ты его всему этому учил? - поинтересовался я.

   - Года два, наверно, - ответил Женя. - А недавно я его новой штуке научил. Мне все говорили, что "апорт" можно научить приносить только собаку, а я Ваську научил. Он все команды знает: "рядом", "сидеть", "лежать", "голос", и лапу подаёт.

   - Что же, ты ему командуешь "голос", а он мяукает? - засмеялся я.

   - Ну, не лает же, - усмехнулся Женя.

   - Ну, я не знаю, - сказал я. - Если он такой умный, то вполне возможно, что он ещё и лаять научится.

   - Лаять его учить я ещё не пробовал, - признался Женя.

   - Так всё-таки, что же мы решили насчёт концерта? - спросил я. - Женя, может, попробуем выпустить Ваську на сцену?

   - Не знаю, это будет зависеть от Васьки. Попробовать, конечно, можно.

   Ребята считали, что будет здорово, если Васька выступит на концерте: по крайней мере, такого номера ни у кого не будет.

   - Да, номер с животным будет смотреться оригинально по сравнению с тем, что покажут остальные, - согласился я. - Значит, решено?

   - Решено, решено! - закричали все. - Васька умный, у него всё получится.

   Проведя все уроки и закончив все дела, я пошёл домой, надеясь, что сегодня мне удастся прочитать брошюрки. Я был измотан до предела и голоден, как волк. Но уже на крыльце я понял, что сразу попасть домой мне сегодня не удастся: за школьной оградой меня дожидался Мишка. Одного взгляда на него мне было достаточно, чтобы понять, что он снова был пьян. Я спустился с крыльца и, пересекая двор, думал: может быть, вообще пройти мимо и не связываться с ним? Приняв задумчиво-рассеянный вид и притворившись, что ничего вокруг не вижу, я попробовал проскользнуть, но Мишка, конечно, не пропустил меня: если он задался целью выловить меня, то глупо было надеяться, что он даст мне пройти. Он преградил мне дорогу.

   - Серый, ты что? - воскликнул он. - Ослеп, что ли? Или я для тебя уже стал пустым местом?

   Мне пришлось остановиться.

   - Миша, если ты выпил, так уж сидел бы дома, - сказал я ему.

   - А ты мне не указывай.

   Мишка прищурился и, пошатнувшись, шагнул ко мне. Он пытался держаться вызывающе, не вынимал руки из карманов, но ноги у него заплетались, равно как и язык.

   - Я хотел тебя видеть, потому и пришёл, - заявил он. - Пошли!

   - Куда?

   - Пошли, пошли!

   Он крепко стиснул мою руку и потянул за собой. Видя, что я колеблюсь и мешкаю, он усмехнулся:

   - Чего ты упёрся? Не бойся, не трону я тебя.

   - Я и не боюсь, - сказал я. - Просто я уже собирался идти домой. Я здорово устал, а кроме того, мне нужно сегодня ещё кое-что прочитать и проверить тетрадки.

   Выпустив мою руку, он буравил меня тяжёлым, мутным и холодным взглядом.

   - Неласково ты со мной обходишься, Серый, - проговорил он. - Не по-дружески. А если бы ты пришёл ко мне, я бы бросил всё... Всё бросил бы, слышишь? Потому что ничего важнее твоего прихода для меня не было бы!..

   - Мишка, тебе бы домой, - сказал я. - И прилечь. Может быть, поспать.

   - В могиле высплюсь, - ответил он. - Серый, я пришёл к тебе, а ты посылаешь меня?.. Как же так?

   - У тебя ко мне какое-то важное дело?

   - "У тебя ко мне какое-то важное дело"! - передразнил он меня. - Фу-ты, какие мы гордые! Да, я опять пьяный, и что? Лучше пьяный друг, чем трезвый враг! Если бы ты пришёл ко мне в таком виде, я бы не погнушался... Я бы взял тебя за белы рученьки, усадил бы за стол, налил ещё чарочку, да уложил спать. А ты... "У тебя ко мне какое-то важное дело"!

   - Миш, перестань. - Я взял его под локоть и повёл прочь от школы. - Что ты хотел? Я тебя слушаю.

   - Да тебя я хотел, тебя... Увидеть тебя, только и всего!

   Мишку опять качнуло, он немного споткнулся, и я поддержал его, обняв за плечи.

   - Плохо мне, Серый, плохо, - выдохнул он. - Хоть сейчас в петлю.

   - Что ты говоришь, Мишка!

   - Пошли на озеро. Христом-богом прошу, пошли со мной!..

   - Ладно, пошли.

   Через десять минут мы сидели на песчаном берегу, глядя на тёмную, тревожную воду. Вечер был холодный, с озера дул неприятный, пронзительный ветер, и я с досадой думал: вместо того, чтобы пить дома чай, мы сидим здесь и мёрзнем.

   - Плохо мне, - повторил Мишка.

   - В смысле?..

   Мишка прижал руку к сердцу.

   - Вот здесь давит... А все люди вокруг мёртвые. Смотрят на меня мёртвым глазами. Все вокруг - зомби.

   - Ты просто не пей так много... Это от водки тебе в голову лезут дурацкие мысли, - сказал я.

   - Я и пью, чтобы не отличаться от всех и быть, как зомби.

   - Ты что-то не то говоришь, Миша.

   Он смотрел на меня из-под полуопущенных век тусклыми глазами.

   - Ты не бойся, я не сошёл с ума. В отличие от вас всех.

   - Значит, и я, по-твоему, тоже зомби? - усмехнулся я.

   - И ты.

   Я нарисовал на песке круг.

   - Интересно получается. Я зомби, но не чувствую себя, как зомби.

   Он усмехнулся.

   - А зомби и не чувствуют, что они - зомби. Они считают себя нормальными людьми.

   - И когда ты понял, что все вокруг... такие? - спросил я.

   - Когда я уезжал отсюда, все были ещё нормальными. - Мишка подрисовал в моём круге горизонтальную линию с какими-то делениями. - Пока меня не было, с вами что-то сделали. Найти бы того, кто сделал вас такими...

   - И что бы ты сделал?

   - Убил бы его. - Мишка продолжал рисовать.

   Я пытался понять, что он изображал. В круге появилось перекрестье двух линий.

   - И от этого мы перестали бы быть зомби? - спросил я.

   - Не знаю, - ответил Мишка. - Может быть, перестали бы. А может, и нет.

   Это было похоже на бред сумасшедшего, и мне было страшно слушать Мишку. Я с самого начала почувствовал, что с ним что-то не так, а теперь окончательно в этом убедился. Он тем временем достал из внутреннего кармана куртки маленькую бутылочку, отхлебнул, занюхал рукавом, потом достал сигареты и закурил. Кажется, он стал курить намного больше, чем прежде.

   - Ну, каково тебе теперь, когда я открыл тебе глаза? - Он глубоко затянулся, выпустил в небо длинную струю дыма.

   - Не знаю, - сказал я. - Наверно, жутко. Зачем же ты ко мне приходишь, если я зомби? Какое тебе от этого удовольствие?

   Он задумчиво поднёс сигарету к губам, но не затянулся, а посмотрел на меня - вернее, как бы сквозь меня.

   - Это как могила человека, который был тебе дорог, - сказал он. - Ты не можешь поверить, что его больше нет, ты идёшь на могилу, чтобы убедиться, что она - не его. На памятнике его имя, а ты всё равно не можешь поверить... - Он помолчал, затянулся. - Вокруг одни могилы тех, кого я когда-то знал.

   - Что мне сделать, чтобы ты не чувствовал себя так? - спросил я.

   Он посмотрел на меня невидящими, пустыми глазами.

   - Ничего. Ничего, Серый. Ты не можешь помочь.

   - Может, тебе чего-нибудь хочется? Скажи, я всё сделаю.

   Он подумал, улыбнулся.

   - Давай разведём костёр.

   Языки пламени трепетали на ветру, Мишка грел у огня руки и поёживался, а я всё смотрел на его рисунок на песке - круг и перекрестье линий. Внезапно я понял, что это было, и меня пробрала холодная дрожь.

   Это был оптический прицел.

   - Картошечки бы сейчас, - сказал Мишка.

   Я вспомнил, что хочу есть, и поморщился. Мишка снова достал бутылочку и приложился к горлышку, потом протянул её мне. Я покачал головой.

   - Извини, забыл, - усмехнулся Мишка. - Ты же у нас теперь образец для подражания. Дети должны брать с тебя пример. - Он глотнул ещё, крякнул. - Ну вот, мне почти хорошо. Я дома, у нашего озера, костерок греет снаружи, а водочка - изнутри... И ты рядом. Вот жалко только, что ты зомби.

   Я чуть не фыркнул. Это прозвучало смешно, но в сущности своей было жутко.

   - Но я не буду обращать внимания, - сказал Мишка. - Представлю себе, что ты прежний. - Он закрыл глаза. - Как хорошо...

   Откинув голову назад, он закрыл глаза.

   - Мне на лице две операции делали, - сказал он. - Сказали, что лучше уже не получится. Я правда страшный?

   Я не знал, что сказать. Губы Мишки скривились в усмешке.

   - Да не то чтобы очень, - пробормотал я. - Ты просто другой какой-то.

   - Думаешь, с такой рожей мне не найти бабёнку? - усмехнулся Мишка.

   Он задавал эти провокационные вопросы, как будто желая смутить меня. Не дожидаясь ответа на последний, он сказал:

   - Теперь на это дело со мной они соглашаются только за деньги. Суки... - Помолчав, он вдруг спросил: - Не знаешь, как там Лерка?

   - Вроде бы замуж вышла, - ответил я.

   Казалось, эта новость ничуть не удивила его. Он кивнул и сказал только четыре слова по этому поводу:

   - Значит, выскочила... Сука она.

   Вот и всё, что он сказал об этом. Сказал жёстко, цинично и холодно, сплюнув эти слова на песок. Нет, прежний Мишка, которого я всегда знал, не сказал бы так: прежний Мишка никогда не произносил бранного слова в адрес женщины.

   Темнело и холодало. Хотя я немного согрелся у костра, но голод сосал под ложечкой всё ощутимее. Мишка допил свою бутылочку, и его окончательно развезло. Он уже ничего не говорил, и его взгляд постепенно терял всякое разумное выражение, становясь стеклянным и пустым.

   - Мишка, - сказал я. - Как ты пойдёшь домой? Не потащу же я тебя на себе.

   Он только сопел и покачивался.

   - Уйди отсюда, зомби, - пробормотал он.

   Потом он и вовсе упал на песок. Я потормошил его минут пять, с досадой понимая, что пытаться поднять его сейчас на ноги - дело безнадёжное. С другой стороны, оставить его здесь я тоже не мог: ночь обещала быть весьма прохладной. Долго я не думал: первое, что мне пришло в голову, было решение сходить к Мишке домой и попросить его родителей забрать их загулявшее чадо. Надеясь, что за время, которое потребуется мне для этого, Мишка никуда не денется, я так и сделал - не поленился, хотя от усталости и голода меня еле несли ноги.

   Открыла мне Мишкина мать.

   - Добрый вечер, тёть Валь, - поздоровался я.

   - Здравствуй, Серёжа... А Миши нет дома.

   - Я знаю, - сказал я. - Я, собственно, потому и пришёл. Тут такое дело, тёть Валь... Как бы это сказать... Вы только не расстраивайтесь.

   Такая фраза, предназначенная для успокоения и подготовки человека к неприятному известию, работает, как правило, с прямо противоположным эффектом, и я пожалел, что сказал её: Мишкина мама сразу вся напряглась, как струнка, её остренькое лицо стало ещё острее, а глаза распахнулись и стали размером с чайные блюдца.

   - Что случилось? - спросила она севшим голосом. - Что-то с Мишей?

   - Тёть Валь, вы бы позвали дядю Пашу, - сказал я. - Мне одному Мишку не поднять, поэтому я и пошёл к вам...

   - Господи.

   Она так и села - на маленькую табуреточку в прихожей, прижав руку к сердцу. Я бросился к ней:

   - Нет, нет, тёть Валь, с Мишкой всё нормально... То есть, почти нормально, если не считать того, что он напился и валяется сейчас у озера.

   - Господи... Он же раньше никогда так не пил!

   Вышел Мишкин отец. Он не ахал и не охал, выслушал меня молча и, не теряя времени, отправился со мной на озеро. По дороге он не задавал лишних вопросов, за что я был ему благодарен.

   Но на том месте, где я оставил Мишку, мы нашли только Мишкину одежду, а самого его нигде не было видно. Я растерялся, а Мишкин отец всматривался в тёмную озёрную гладь. Сперва я не понял, почему: мысль о том, что Мишка решил искупаться в холодной осенней воде, показалась мне абсурдной, и в первый момент я не понял, почему Мишкин отец, повернувшись лицом к воде, закричал куда-то в темноту:

   - Михаил! Вылезай, пошли домой!

   Из темноты, со стороны озера, донёсся дурашливый возглас и плеск воды.

   - Михаил! - звал Мишкин отец. - Мишка! Как это понимать? А ну, вылезай! Дома мать волнуется!

   Из темноты послышалось:

   - Водичка - прелесть! Све-еженькая!

   - Я т-те дам "свеженькую"! - прикрикнул Мишкин отец сердито. - Вылезай, или...

   - Или что-о? - отозвался Мишкин пьяно-проказливый голос.

   - Или я сейчас сам тебя вытащу! - рассердился Павел Фёдорович.

   До нас донеслось нечленораздельное:

   - У-у-у... ха-ха-ха!

   Вышла луна и засеребрилась на воде яркой дорожкой; круглый чёрный мячик Мишкиной головы колыхался на воде как раз в её пределах. Я недоуменно смотрел, как Мишкин отец начал скидывать одежду, приговаривая:

   - Ты у меня сейчас дождёшься... Ох, и дождёшься!

   Он вошёл в воду. А через пять минут на песок свалился Мишка - в мокрых трусах, задыхаясь от хохота. Его отец, отдуваясь, подошёл к своей одежде, выдернул из брюк ремень и, не говоря больше ни слова, начал потчевать им Мишку по мокрому заду.

   - Батя! - взвыл Мишка при первом ударе.

   - Получи, паршивец... Мать не жалеешь!

   Ремень снова свистнул в воздухе и хлестнул Мишку.

   - А-а, батя, ты что! - орал Мишка.

   - Вот он тебе сейчас батя! - Мишкин отец потряс перед его лицом ремнём.

   Так он "воспитывал" Мишку, пока не запыхался. Потом он оделся, вдел ремень и застегнул пряжку, а Мишка лежал на песке, и я видел в лунном свете, как его лопатки ходили ходуном. Он издавал какие-то странные звуки, похожие не то на рыдания, не то на смех.

   - Вставай, одевайся, - проворчал Павел Фёдорович. - Чего ты там?

   Мишка смеялся. От звука его смеха мне стало не по себе. Это был не обычный смех, а какие-то судорожные сотрясения всего тела с высокими, лающими выкриками и вздохами.

   - Михаил, прекращай, - сказал ему отец. - Одевайся и пошли домой. По-моему, тут нет ничего смешного.

   Я первым догадался, что с ним что-то неладное. Склонившись над ним, я тронул его за голое плечо.

   - Миш...

   Реакция Мишки была жуткой. Он вцепился в меня, прямо-таки повис на мне, словно я был единственной твердыней посреди зыбких миражей его сознания. Мне пришлось даже присесть на корточки.

   - Спаси меня, Серый, - забормотал Мишка в каком-то исступлении. - Спаси меня, пожалуйста...

   Мишкин отец тоже склонился к нему.

   - Мишка, давай, прекращай это... Пошли.

   Но Мишкины руки словно окаменели, сомкнутые кольцом вокруг моей шеи. Он повторял, блестя дикими, широко раскрытыми глазами:

   - Спаси меня... спаси, Серый...

   Мне ничего не оставалось, как только взять всё в свои руки. Я сказал:

   - Всё, Мишка, успокойся. Я с тобой. Давай-ка оденемся.

   Я подавал ему его одежду и помогал натянуть её, ни на секунду не отпуская его от себя. Его отцу я сказал:

   - Дядя Паша, вам лучше его сейчас не трогать... Видите, он совершенно неадекватен.

   Тот вздохнул и покачал головой:

   - Это ж надо было до такого допиться... Проклятая водка.

   Я сказал:

   - Боюсь, здесь дело не только в водке.

   С горем пополам одев Мишку, я помог ему встать. На ногах он держался хотя и неважно, но всё-таки держался, и я, обхватив его за талию, повёл прочь от озера. Павел Фёдорович хотел помочь мне вести его, но Мишка шарахнулся от отца, как от какого-то чудовища, и опять забормотал:

   - Спаси меня, Серый... спаси меня!..

   Я сказал ему твёрдо и успокаивающе:

   - Всё нормально, Мишка. Никто тебе не причинит зла.

   Всю дорогу он цеплялся за меня, как за спасательный круг, и не отпустил даже дома. Он отшатнулся от рук матери, которая с порога бросилась к нему:

   - Мишенька...

   Мишка, вцепившись в меня, крикнул:

   - Не трогайте меня, вы, проклятые зомби!.. - И опять забормотал жалобно: - Серый, спаси меня от них...

   Он не отпустил меня. Как я ни пытался ему втолковать, что мне нужно домой, что я устал и хочу есть, что у меня ещё дела, он умолял меня остаться, вцепившись в меня. Ещё никогда я не видел его в таком плачевном состоянии, и всё это произвело на меня тяжёлое впечатление. Мне было и неприятно, и жаль его, а пуще того жаль его растерянных родителей. Мишкина мама - это худенькое существо с глазами-блюдцами - чуть не плакала, а отец хотя и старался внешне выглядеть сдержанно, но всё же не мог скрыть дрожи в руках, наливая мне чай. Мишкина мама вздохнула:

   - Делать нечего... Оставайся ночевать, Серёжа.

   Мне пришлось позвонить домой и предупредить, что я остаюсь у Мишки. Его родители гостеприимно и заботливо усадили меня ужинать, но я едва мог есть, слыша из комнаты Мишкин голос, звавший меня:

   - Серый... Серый!

   Я откликался:

   - Я здесь, Мишка! Сейчас я приду, подожди.

   Он затихал на минуту, а потом снова принимался жалобно меня звать. Я торопливо закончил с ужином и вернулся к Мишке, дожёвывая последний пирожок. Едва завидев меня, он схватил меня за рукав и притянул к себе.

   - Не бросай меня, Серый, - зашептал он умоляюще. - Вокруг эти проклятые зомби.

   - Но ведь я тоже зомби, - усмехнулся я.

   Он замотал головой.

   - Нет, ты не зомби. Ты - не один из них, Серый! Но будь осторожен, потому что они и тебя могут превратить в такого же, как они. Будь постоянно начеку, я прошу тебя!..

   До часа ночи я провозился с ним, как с больным ребёнком. Я так и не смог втолковать ему, что его родители - никакие не зомби, поэтому я просто сидел с ним рядом и успокаивал его своим присутствием. Будучи не в силах переубедить его, я попытался подстроиться под него, оперируя теми же образами, в которых сейчас жило его воспалённое сознание.

   - Мы на острове, Мишка, - сказал я. - Здесь мы в безопасности, сюда никакие зомби не доберутся.

   Он неожиданно ухватился за эту идею.

   - Да, это единственное безопасное место... - Вдруг его глаза засверкали, и он крепко, до боли сжал моё запястье. - Серый, я знаю, кто сделал всех зомби! Это он!

   - Кто?

   Мишка приблизил своё изувеченное лицо к моему и жарко зашептал мне в губы:

   - Тот, кого все называют Аркадием Павловичем.

   - Господи, Мишка, что ты говоришь! - вырвалось у меня.

   Он схватил меня за плечи и, бешено сверкая глазами, заговорил:

   - Серый, держись от него подальше! Не ходи к нему в дом, не ешь его пирожных, он заманит тебя в ловушку! Если уже не заманил. Ты уже у него на крючке! Он помогает школе, ты в этой школе работаешь... Тебя он ещё не успел превратить в зомби, поэтому он сейчас будет на тебя охотиться! Серый, ты просто представить не можешь, в какой ты опасности!

   Я вздохнул.

   - Но ты не бойся, я тебя ему не отдам. - Мишка обхватил рукой мою шею. - Мы ещё повоюем...

   - Миш, война кончилась, - сказал я.

   - Она всегда идёт, - возразил он убеждённо. - Это только затишье. Но война всегда идёт.

   Он заснул только в начале второго ночи. После этого и я смог наконец отдохнуть на диванчике. Мишка стонал и ворочался во сне, бормотал какие-то бессмысленные обрывки слов, но я был так утомлён, что ничто не помешало мне заснуть.

   Поднялся я в шесть: мне нужно было успеть забежать домой за книгами. Оказалось, Мишка уже встал: я встретился с ним на кухне. Он угрюмо пил крепкий чай, налитый ему отцом. Похоже, приступ безумия прошёл вместе с хмелем, потому что в Мишкиных глазах уже не было того жутковатого дикого блеска, он уже не шарахался от родителей и выглядел виноватым и устыжённым.

   - Серый, извини, - сказал он мне. - Похоже, я вчера опять доставил тебе хлопот.

   - Ладно уж, - усмехнулся я. - Но больше так не делай.

   Следующие три дня мы с ним не виделись. О деньгах, которые мне предлагал Мишка, я как-то забыл и не вспоминал, пока они сами о себе не напомнили. Придя однажды вечером домой, усталый и голодный, я хотел сразу шмыгнуть на кухню, чтобы проверить, что мама приготовила на ужин, но прежде чем я успел это сделать, меня поразила необычная тишина: она почти ударила меня по ушам своей вакуумной пустотой. По вечерам отец обычно слушал радио или смотрел что-нибудь по телевизору, а сейчас ни радио, ни телевизора не было слышно. Озадаченный и даже слегка встревоженный, я переобулся и повесил куртку на крючок.

   Сначала мне показалось, что на кухне за столом сидели не мама и отец, а их восковые копии. Однако, их глаза всё же обратились на меня, когда я вошёл.

   - Что случилось? - спросил я.

   - Приходил Миша, - сказала мама.

   На столе лежала солидная пачка тысячных купюр.

   - Он сказал, это тебе на лечение, - сказал отец.

   - И вы взяли? - возмутился я.

   Они смотрели на меня виноватыми глазами.

   - Он не принял их обратно, - сказала мама. - Просто положил на стол, повернулся и ушёл.

   - Сколько здесь? - спросил я.

   - Мы ещё не считали. Даже не притрагивались.

   Через двадцать минут я стучал в Мишкину дверь. Открыла его мама.

   - Ой, Серёжа, а Миша опять куда-то пропал.

   Я сунул ей пачку денег, предварительно завёрнутую мной в бумагу, и сказал:

   - Когда вернётся, отдайте ему это.

   Но на этом всё не кончилось. Уже на следующий вечер я застал у себя на кухне почти ту же самую картину: мама, отец и деньги. Пачка была даже в той самой бумаге, в которую я её вчера завернул.

   - Миша опять принёс, - сказала мама. - Сказал, чтобы ты не обижал его.

   Я поступил точно так же, как и прошлым вечером. А на следующий день, идя домой на обед, я столкнулся на улице у магазина с Мишкой. Он был в компании каких-то засаленных пропойц - невзрачных, чумазых, всклокоченных мужиков, по виду - отъявленных бражников и гуляк. Их было человек пять-шесть, и каждому из них Мишка купил бутылку. А они и радовались: привыкшие к дешёвому одеколону и другим спиртосодержащим жидкостям, не предназначенным для употребления внутрь, они в предвкушении любовались бутылками дорогой водки, которой их угощал Мишка. Они топтались вокруг своего благодетеля и, наверно, были готовы сделать для него всё, что бы он ни приказал.

   - Айда гулять, братва! - крикнул он, и его неприглядная компания ответила нестройным хором хриплых голосов.

   Увидев меня, он осклабился в улыбке, но глаза его вонзились в меня, как два холодных острых сверла. Я сказал:

   - Миша, зачем ты так? Хоть маму пожалел бы.

   Кто-то из его собутыльников крикнул мне:

   - А ты иди отсюда, пока тебе твой галстучек не начистили!

   Остальные захохотали, и Мишка к позору своему присоединился к общему смеху.

   - Брезгуешь мной, да? - бросил он мне с издёвкой. - Тебе твой Аркадий Павлович и за маму, и за папу стал, да? Конечно, куда нам до него!

   Бросив краткий взгляд на потрёпанную братию, которую собрал вокруг себя Мишка, я сказал негромко и спокойно:

   - Миша, они тебе не компания.

   - Почему это не компания? - усмехнулся Мишка. - Мне что ни человек, то компания. Они даже получше тебя будут!

   - Тебе сказано - вали отсюда, хрен в галстуке! - заорали мне пьянчуги.

   Один из них подступил ко мне и обеими руками толкнул меня в грудь, так что я отлетел на несколько шагов назад и налетел спиной на забор. Ударился я не слишком сильно, но у меня на миг перехватило дух. А в следующую секунду Мишка сгрёб толкнувшего меня мужичонку за его засаленную тужурку и отшвырнул так, что тот пролетел через всю улицу и с треском врезался в кусты сирени на противоположной стороне. Остальные испуганно и удивлённо попятились.

   - Мишаня, ты чё?

   Мишка побагровел от гнева, на шее и лбу у него вздулись вены, и его изуродованное лицо стало по-настоящему страшным. Замахнувшись, он рявкнул что было мочи:

   - Пош-шли отсюда, пьянь поганая!

   Одному он дал пинка под зад, другого отшвырнул за шиворот, третьего пихнул в спину, а остальные побоялись с ним связываться. Их как ветром сдуло: попрятав драгоценные бутылки за пазуху, они с удивительным проворством разбежались, про себя, по-видимому, удивляясь такой неожиданной смене Мишкиного настроения. Разогнав эту удалую компанию, пару секунд Мишка постоял молча, тяжко дыша и сжимая кулаки, потом повернулся и, не сказав мне ни слова, зашагал прочь. Больше он не пытался отдать мне эти деньги.

VII

   Начало "Осеннего бала" было назначено на шесть вечера. Женя Колосников накануне сообщил мне, что его кот Васька готов к выступлению: его мама даже сшила коту сценический костюм - жилетку и галстук-бабочку. Концерт проходил в актовом зале школы, а вторую часть решено было проводить в классах. Хотя от нашего класса должен был выступать только один "артист", посмотреть на него пришли все ребята моего пятого "Б". Зал был битком набит, кому-то даже не хватало места, и были принесены стулья из кабинетов. Присутствовали и родители многих из ребят - особенно из младших классов.

   Глядя на выступления других ребят, я не мог отделаться от мысли, что мы с нашим котом будем выглядеть убого. Звонкоголосые девочки пели песни современных исполнителей, выступили баянисты, были и танцевальные номера, а ребята из девятого "А" подготовили юмористическую сценку в стихах. Номер с котом поставили почти в самый конец программы.

   - Как там Колосников? - послышался шёпот у меня за спиной. - Волнуется, наверно.

   - Хоть бы Васька всё не испортил!

   - У меня на всякий случай колбаса есть.

   - Так надо было её Колосникову дать!..

   Я обернулся и приложил палец к губам:

   - Ребята, тише.

   Мой взгляд случайно скользнул по задним рядам, и мне показалось, что у самых дверей, прислонившись плечом к косяку, примостился Мишка: его жутковатое лицо невозможно было спутать ни с одним существующим на свете лицом. Я вернулся взглядом к дверям и убедился, что там действительно стоял Мишка - правда, смотрел он не на меня, а на сцену. Как он узнал об "Осеннем бале" и зачем сюда пробрался, я не знал, и мне стало не по себе. Тем временем третьеклассницы исполнили танец осенних листьев, после чего наконец настал момент, которого мы с таким нетерпением ждали.

   - А сейчас выступит Женя Колосников из пятого "Б" класса с котом Василием!

   На сцене появился Женя в чёрной жилетке, чёрных брюках, белой рубашке и в галстуке-бабочке, а рядом с ним важно вышагивал пушистый рыжий котище - упитанный красавец с белой грудкой и белыми лапками. Такого здоровенного котяру язык не поворачивался назвать Васькой - только Василием, да ещё и отчество какое-нибудь хотелось прибавить. На нём тоже была чёрная жилеточка и точно такой же галстук-бабочка, как у его хозяина. Отвесив зрителям поклон, Женя стал готовить необходимый для выступления реквизит: положил в стороне роликовую доску, выкатил маленькую тележку и мяч, а также установил деревянную перекладину на подставках. Он был собран и серьёзен, а кот внимательно следил за действиями хозяина, насторожив уши. Напрасно мы волновались: Василий выполнил все трюки технически безупречно, хотя и с некоторой ленцой и снисходительной вальяжностью, словно он был всемирно известной звездой цирка, бог весть как попавшей на нашу провинциальную сцену. Несмотря на свою дородную комплекцию, Василий был в отличной физической форме, и для него не составило труда пробежать по перекладине с проворством мышки и удерживаться на мяче, переступая по нему лапами. Фокус с "собачьими" командами имел большой успех: все смеялись и аплодировали, и Василий принёс "апорт" - плюшевого мышонка - на бис. Нет, наш номер выглядел совсем не убого, подумалось мне, и я от души присоединился к аплодисментам.

   Но под конец случилось то, чего никто не ожидал: нашёлся какой-то негодник, которому пришло в голову чем-то бросить в четвероногого артиста - как выяснилось потом, это был яблочный огрызок. Я полагаю, это было кем-то сделано не потому, что не понравился номер - несомненно, Василий понравился всем без исключения; скорее всего, у этого бессмысленного поступка были исключительно хулиганские побуждения. Василий, моментально забыв всю свою солидность и вальяжность, рыжей пушистой молнией взлетел на кулису и повис на ней, цепляясь за ткань когтями. Кто-то в зале засмеялся, а нам было не до смеха: Василий начал карабкаться выше, а там была осветительная аппаратура и провода. Напрасно встревоженный и расстроенный Женя звал: "Вась, Вась, Вась!" - Василий не знал, как спуститься, а может быть, просто не хотел. Весь мой класс высыпал на сцену и присоединился к уговорам, но артист Василий в своей жилетке и галстуке превратился в обычного испуганного кота Ваську.

   - У него голова закружилась!

   - Он сорвётся!

   - Васенька, слезай, не бойся! Никто тебя не обидит!

   В зале ещё раздавались смешки, но они становились всё реже: вскоре все поняли, что ситуация серьёзная.

   - Нужно спустить кулису вниз, - предложил кто-то.

   - А как её спустить-то?

   Пока нашли тросы, закреплявшие перекладину, на которой держалась кулиса, пока спускали всю эту конструкцию, прошло минут десять. Как только кулису спустили, Василий спрыгнул и рванул в зал - только засверкали его белые лапы.

   - Закройте дверь! - догадался кто-то.

   Ещё минут десять кот метался по залу под креслами, и как его ни ловили, всё было тщетно. Я спросил у своих ребят:

   - У кого там колбаса?

   Меня поняли без дальнейших объяснений. Мы попросили всех присутствующих замереть и не разговаривать, а Женя пошёл по залу с кусочком колбасы, подзывая:

   - Вася! Вася! Кис-кис-кис... А у меня колбаска есть. Хочешь колбаски?

   Я не видел непосредственно самого момента поимки: Женя забрался куда-то далеко между креслами, продолжая ласково звать Василия, а через несколько секунд уже держал беглеца в объятиях, счастливый, а Василий озирался по сторонам круглыми глазами, распушив свой хвостище. По залу прошелестел вздох облегчения. Отнесённый Женей в укромный уголок, Василий набросился на колбасу: после пережитого им стресса у него разыгрался аппетит.

   Несмотря на этот досадный инцидент, номер с котом получил третье призовое место, и Жене Колосникову вручили книгу и набор цветных ручек. После того, как были вручены награды, директор вышел на сцену, подобрал огрызок двумя пальцами и сказал:

   - Я предлагаю тому, кто бросил это на сцену, самому признаться. Иначе вторая часть "Осеннего бала" будет отменена, и все пойдут по домам.

   Виновника происшествия выдали его же соседи, которые видели, как был брошен огрызок. Хулиганом оказался ученик шестого "Б" Антон Климов. Он учился в немецкой группе, поэтому лично я с ним не был знаком, но заочно мне было известно, что он слыл отъявленным безобразником: я частенько слышал, как его одноклассники, "англичане", обсуждали на переменах перед моими уроками очередную его выходку. То и дело мне доводилось услышать, что Климов разбил окно, пролил на кого-то воду, подрался, матерился, притащил в класс дохлую кошку, поджёг занавеску, съел мел в классе или исписал подготовленную к контрольной работе доску ругательствами. Однажды он даже бросил грязную тряпку в учительницу географии, и за этот инцидент его долго "прорабатывали" в кабинете директора, а потом в школу были вызваны его родители - словом, создать шум вокруг своей персоны этот мальчишка умел, как никто другой.

   - Так, значит, завтра у нас с тобой будет разговор, - сказал Пётр Вячеславович. - Сегодня мне некогда, а завтра перед уроками зайдёшь в мой кабинет.

   Антошке это было уже не впервой, поэтому перспектива разговора в кабинете директора мало его страшила. Как максимум, его ждала только очередная нотация - и не более того, а к нотациям он привык, как к дождю, мочившему его непутёвую голову. Поэтому, когда все стали покидать зал, он, как ни в чём не бывало, помчался к выходу - бесцеремонно, одним из первых. Но первым выйти ему было не суждено.

   Я видел, как у самых дверей Мишка положил руку ему на плечо. Уже один внешний вид Мишки сбил с хулиганистого мальчишки всё его нахальство. Воистину, если бы Антошка задал ему вопрос: "Кто вы?", Мишке впору было ответить, как в каком-нибудь американском фильме: "Я твой самый страшный ночной кошмар". Вряд ли сорванец когда-нибудь думал о грядущем возмездии за все проделки, совершённые им, а если и задумывался, то и представить себе не мог такого поистине страшного мстителя. Как бы то ни было, я видел, как Мишка увёл его с собой, причём Антошка пошёл с ним покорно, испуганный и присмиревший.

   Вторую часть "Осеннего бала" пришлось немного сократить из-за неожиданного происшествия с котом, отнявшего довольно много времени. В пятых классах это была развлекательно-познавательная викторина, сценарий которой был уже полностью подготовлен Валерией Алексеевной, классной руководительницей пятого "А", а поэтому мне пришлось только принять его. Кое-какие конкурсы пришлось исключить, но всё равно эта часть "Осеннего бала" тоже прошла интересно для ребят. Разошлись мы только в восемь.

   Перед уходом я зашёл в туалет. Из соседней кабинки доносились негромкие всхлипы, и я спросил:

   - Кто там плачет? Что случилось?

   Мне никто не ответил, и я сам открыл дверцу. Там на корточках сидел Антон Климов, прислонившись спиной к стенке кабинки, вздрагивая от всхлипов и дымя сигаретой. Первым делом я отобрал у него сигареты, а потом спросил:

   - Ну, что случилось? Чего ты здесь сидишь?

   Он вскочил и хотел убежать, но я преградил ему дорогу.

   - Антон, скажи мне, что случилось. Может, я смогу тебе как-нибудь помочь?

   Он шмыгнул покрасневшим от слёз носом и буркнул:

   - Не сможете. Мне, может, жить осталось всего ничего...

   - С чего ты взял?

   - Мне этот урод сказал...

   "Мишка", - понял я. А вслух спросил:

   - Что он тебе сказал?

   - Он сказал, что я уже не жилец... Что он встретит меня на улице и... и я пожалею, что родился на свет! Он много всего сказал... Видели бы вы, какой он страхолюдный!

   Я вздохнул.

   - Иди домой, Антон. Всё уже кончилось, все расходятся.

   Он сверкнул в полумраке глазами.

   - Я тут ещё посижу... Всю ночь-то он сторожить не будет, спать уйдёт.

   - Ты тут ночевать намерен? - усмехнулся я. - Дома ведь беспокоиться будут. Да и школу на ночь закроют. До утра не выйдешь.

   - Ну, и не буду выходить. Так он хотя бы не доберётся до меня.

   - И ты поверил, что он собирается с тобой расправиться?

   - Вы его не видели. Он псих. Натурально. - Антон покрутил пальцем у виска. - Ну, за что он так на меня?.. Из-за того огрызка? Но из-за такого не убивают!

   - Убивают и из-за меньшего, Антоша, - сказал я. - Но я не думаю, что этот человек в самом деле хочет тебя убить. Иди домой спокойно.

   - Ага! Щас! Я выйду, а он меня за углом ждёт... По-моему, он маньяк какой-то. Не, я лучше тут посижу.

   - Нет, Антон, здесь ты сидеть не будешь. - Я взял его за руку и вывел из кабинки. - Пойдём, я провожу тебя.

   Мальчишка упёрся.

   - Он из-за меня и вас убьёт! А вас-то и вовсе не за что. Вы... это... ну... - Он опять шмыгнул носом. - Хороший.

   Я усмехнулся в сумраке.

   - Почём ты знаешь, что я хороший?

   Он пожал плечами.

   - Это видно. Хорошего человека видно. - И вдруг спросил: - А можно сделать, чтобы мне перейти к англичанам?

   - Зачем?

   - Ну... Это... К вам.

   - Вряд ли это возможно, Антоша. Ты уже который год учишь немецкий, переходить на английский поздно. Да и не делается так.

   Он вздохнул.

   - Жалко... Да всё равно мне теперь это и ни к чему уже...

   Я засмеялся.

   - Ничего этот человек тебе не сделает! Не бойся его. Пойдём. Его там нет, вот увидишь.

   Мне удалось вывести его из школы. Уже начинало смеркаться, в окнах домов горел уютный свет, а Антон опасливо озирался. Мишки нигде не было видно, но Антон был напряжён, как струна.

   - Видишь, его нет, - сказал я.

   - Нет, он где-то прячется, - не успокаивался Антон. - Ждёт, когда я останусь один.

   - Если хочешь, я провожу тебя домой. Ты далеко живёшь?

   - Да нет, тут рядом. - Он показал рукой направление. - Вон там, в той стороне.

   - Ну, пошли.

   Он приостановился, посмотрел на меня.

   - Если этот урод вас хоть пальцем тронет, я его сам убью.

   Он сказал это так твёрдо, что мне стало не по себе.

   - Мне он ничего не сделает, - сказал я. - И не надо его так называть. Пошли.

   Мы пошли рядом. В первую минуту мы молчали, а потом Антон спросил:

   - А вы что, этого типа знаете?

   Я объяснил ему, кто такой Мишка, и добавил:

   - А вот швырять огрызком в кота не надо было. Зачем ты это сделал? Ведь он так хорошо выступал, а ты напугал его почём зря.

   Антон вздохнул и ничего не ответил. Спустя полминуты он хмуро проговорил:

   - Завтра директор опять отчитывать будет...

   - Ты уж будь добр, зайди к нему, - сказал я. - Надеюсь, от него ты прятаться не будешь.

   Он помолчал, потом сказал:

   - Меня все отчитывают, все ругают... Отец дома тоже житья не даёт. Мамка ревёт.

   - Ты думаешь, что тебя ругают незаслуженно?

   Антон мрачно сопел.

   - Этому конца нет, - сказал он. - Меня отругают, а я опять что-нибудь отмочу... И меня опять ругают. А отец и всыпать может. Вот так оно и получается. Как это называется?.. Круг какой-то. Прочный, что ли.

   - Порочный, - подсказал я.

   - Точно. И что тут делать?

   - Порвать этот круг.

   - Как?

   - Есть только один способ. Ты сам догадываешься, я думаю.

   Антон задумался.

   - Так сразу не получится.

   - Сразу никогда не получается. Но надо попробовать хотя бы постепенно. Только надо решить сразу, хочешь ты этого или нет. Потому что если ты этого не хочешь, не стоит и пытаться.

   Он посмотрел на меня. Глаза у него были смышлёные, взгляд прямой и смелый, но сейчас в нём не было ни дерзости, ни нахальства.

   - Вы один со мной нормально разговариваете, - сказал он. - Другие учителя отчитывают, директор грозится вообще меня исключить, отец только с ремнём в руках умеет разговаривать, у матери глаза на мокром месте... Я как-то раз с урока немецкого сбежал. Проходил мимо вашего кабинета... Дверь не закрыта была. Ну, и я послушал маленько. То, что по-английски говорили, непонятно было, но мне всё равно понравилось. Я уже три раза так слушал.

   - Ты сбегал с немецкого? - нахмурился я.

   Он вздохнул, потом засмеялся.

   - Если бы мне завуч то же самое начала втирать - мол, зачем с уроков сбегаешь, такой ты и сякой, то я бы её послал куда подальше... А вас не пошлёшь.

   - Почему же это? По-моему, любого человека можно послать.

   Он усмехнулся.

   - Нет, не любого. Вот вас нельзя послать.

   - Как это?

   - Ну... Не знаю, как сказать. Вот если, например, гору послать. Подойти и сказать: иди ты, гора, туда-то и туда-то, то ей ведь хоть бы что, так? Как стояла, так и стоит. Или солнце. Оно от этого светить не перестанет.

   - Да, пожалуй.

   - Вот. И вы так же. Вы просто посмотрите, и тот, кто вас послал, сам по этому адресу отправится. Или дальше.

   Я подумал: а он неглупый парень. Я не я буду, если не возьмусь за него! Вслух я сказал:

   - Если хочешь, я могу позаниматься с тобой английским в свободное от уроков время. Будем считать это факультативом. Ты хочешь?

   - А можно? - неуверенно спросил он.

   - Только при условии, что ты не будешь сбегать с немецкого.

   - А если я не буду сбегать?

   - Тогда можешь приходить ко мне. Надо посмотреть, когда мы оба будем свободны.

   - Может, после уроков?

   - Посмотрим. И ещё кое-что. Если ты хочешь, чтобы мы занимались, то тебе придётся соответствовать и по остальным параметрам.

   - Как это?

   - Я буду следить за тем, как ты себя ведёшь, Антоша. Если я узнаю, что ты опять что-нибудь натворил - всё отменяется. А я узнаю, уж будь уверен.

   Он забежал немного вперёд меня.

   - Я хочу выучить английский, Сергей Владимирович! - воскликнул он воодушевлённо. - Я буду всё учить, что вы мне зададите! Это первое, что я буду учить! Если я какую-нибудь там историю не выучу, это фигня... Английский я буду учить.

   - Так не пойдёт, Антоша, - сказал я. - Договоримся так: все остальные предметы ты тоже не будешь забывать. Отныне ты под моим наблюдением. Всесторонним. Ты понял?

   - Похоже, я попал, - засмеялся он. - Я у вас под колпаком?

   - Если хочешь, называй это так. Ты всё ещё хочешь?

   - Хочу.

   - И ты готов выполнять мои условия?

   - Я попробую.

   - Неправильно. Надо не пробовать, а делать.

   - Тогда я готов.

   - Докажешь прямо сейчас?

   Он даже остановился.

   - Как?

   - А вот как. - Я достал отобранную у него пачку сигарет. - Ты больше не притронешься к этому. Ты сейчас возьмёшь эту пачку и выбросишь.

   Антон помолчал, посопел, потом сказал:

   - Я её у Лёшки... То есть, у одного человека на килограмм яблок из нашего сада выменял.

   - Дороговатый обмен. Но выбирай, чего тебе больше хочется.

   - Прямо так всю пачку и выкинуть?

   - Да.

   - А может, хоть пару сигареток оставите?

   - Ни одной. Здесь не может быть компромиссов.

   Он отчаянно засопел. Я отдал ему пачку, и он, держа её в руке, несколько секунд пожирал её прощальным взглядом, а потом замахнулся и бросил в лужу. Посмотрев на меня, он спросил:

   - Теперь верите?

   - Верю, - сказал я. - Только взамен этой не должна появиться новая.

   - Не появится.

   - Хорошо, если так. Ты дал слово. Ты это понимаешь?

   - Да уж чего тут не понять.

   Видимо, мы пришли к дому Антона, потому что он сказал:

   - Вот тут я живу. - И, помолчав, смущённо добавил: - А этот урод...

   Я нахмурился, и он поправился:

   - То есть, ваш друг Миша... Он и правда не появился.

   - Ну вот, видишь. А ты боялся. И вообще, он никакой не маньяк, это я точно тебе говорю.

   Попрощавшись с Антоном, я пошёл домой. Но не успел я сделать и десяти шагов в обратном направлении, как навстречу мне из-за угла вышел Мишка - с небрежно заложенными в карманы руками, с тлеющей сигаретой в зубах. Он встал у меня на пути так, чтобы заставить меня тоже остановиться.

   - Значит, к маньякам ты меня не причисляешь, - сказал он насмешливо. - Что ж, спасибо и на том.

   - Ты что, следил? - пробормотал я.

   - Да нет, - усмехнулся он. - Просто гулял. Нельзя, что ли?

   Но я понял, что он в самом деле караулил Антона и только из-за моего присутствия не решился приблизиться к нему.

   - Делать тебе нечего, Миша, - сказал я. - Кстати, кто тебя просил разговаривать с этим мальчиком и запугивать его?

   - Поверишь ли - хотел помочь вам, педагогам, - проговорил он - то ли с издёвкой, то ли серьёзно.

   - Помочь?

   - Ну да. Вы же с ними цацкаетесь, слово боитесь им сказать, чтобы как-нибудь не ранить их неокрепшую психику - ну, и тому подобная педагогическая муть. А они плевать на вас хотели. С ними надо по-другому.

   - Спасибо, - перебил я. - Если нам, педагогам, понадобится твоя помощь, мы обратимся прямо к тебе, а пока, если тебя не затруднит, держись от школы и от детей подальше.

   - Даже так? - усмехнулся он, пыхнув сигаретой.

   - Да, так, - кивнул я. - Я вынужден просить тебя об этом. Я по-хорошему тебя прошу, Миша.

   Он шагнул ко мне, подошёл вплотную, так что его плечо почти касалось моего. Его лицо в серых, как сталь, сумерках выглядело мертвенно бледным. Я пытался понять, был ли он сейчас нормальным, или же у него снова был приступ сумасшествия.

   - Неужели ты умеешь и по-плохому? - Он выпустил клуб дыма мне в лицо.

   - Да, кулаками махать я, может быть, не очень хорошо умею, - сказал я, разогнав рукой дым. - Это больше по твоей части. Но есть и другие средства воздействия.

   - Что я слышу! - проговорил он с холодной усмешкой. - Что это было? Угроза?

   Я не стал больше разговаривать и, обойдя Мишку, пошёл своей дорогой. У меня вдруг страшно разболелась голова - тяжкой, пульсирующей, нарастающей болью. Добравшись до дома, я упал на кровать - даже не стал ужинать. Перед глазами мелькали коты в галстуках и девочки в ярких платьях.

  

VIII

   В понедельник после шестого урока, когда я уже собирался идти домой на обед, в дверь постучали. Это был вежливый, аккуратный стук - ровно три раза: тук-тук-тук.

   - Да-да, - отозвался я.

   Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул Антон.

   - Здрасьте, - сказал он смущённо.

   - Здравствуй, здравствуй, - ответил я, кивнув. - Зачем пожаловал?

   Он смутился ещё больше, повис на дверной ручке, переминаясь с ноги на ногу.

   - Ну... Это... Вы же сказали, что я могу приходить. Вы сейчас не заняты?

   - Заходи, - сказал я.

   Он вошёл нарочито небрежной походкой вразвалочку, стряхнул с плеча рюкзачок и плюхнулся за первую парту перед моим столом. Чем-то он напоминал Мишку - не нынешнего, а прежнего, такого, каким я знал его раньше. Может быть, дело было в лёгком рыжем отливе его строптивых вихров - таких же непокорных и буйных, какие были когда-то у Мишки. Может быть, он походил на Мишку смелым и дерзковатым взглядом, а может быть, чем-то ещё, чего я не мог точно определить. Он сидел передо мной - хулиган и забияка, бросающий вызов всем правилам и требованиям, сидел и ждал, что я скажу.

   - Я слышал, ты сегодня опоздал на первый урок, - сказал я.

   - С сестрёнкой водился, - ответил он. - Мамане надо было в магазин сходить.

   - А сколько твоей сестрёнке?

   - Два с половиной.

   - И часто тебе приходится с ней водиться?

   - Частенько.

   - Наверно, это скучное занятие, и тебе хотелось бы заняться вместо этого чем-то своим?

   Он пожал плечами.

   - С Машкой не соскучишься, - усмехнулся он. - За ней глаз да глаз нужен. Везде суётся, только успевай её оттаскивать.

   Я сел за стол.

   - Ну что ж, с семьи и начнём. Как по-немецки будет "мама"?

   - Die Mutter, - ответил Антон.

   - А по-английски - mother. Как будет "отец"?

   - Der Vater.

   - По-английски "отец" - father.

   - Похоже звучит.

   - Это потому что английский и немецкий языки - родственные, они принадлежат к одной группе - германской. В этих языках много слов с одинаковыми корнями. И вообще, человеку легче учить второй иностранный язык, когда он уже знает какой-нибудь один - или хотя бы знаком с ним.

   Антон достал толстую тетрадку и записал свои первые английские слова - "мать", "отец", "брат", "сестра", "бабушка", "дедушка". Я объяснил ему кое-что из грамматики, постоянно проводя параллель с немецким языком и указывая на сходства и различия. Антон оказался очень понятливым и любознательным; выяснилось, что и в немецком языке у него имелись неплохие познания - и это притом, что особой прилежностью и трудолюбием он не отличался. Мы не заметили, как пролетело время; я не успел сходить домой пообедать, но не слишком жалел об этом. Мы договорились встречаться по понедельникам в это же время и по субботам после четвёртого урока. Записав свой номер телефона на бумажке, я протянул её Антону:

   - Вот... На всякий случай.

   Мы встретились в субботу, а потом, как и договаривались, снова в понедельник. Антон был пунктуален, всегда являлся в назначенное время и не пропускал занятий, выполнял и небольшие домашние задания, которые я ему давал. Со своей стороны я, как и обещал, следил за поведением Антона. Нельзя сказать, что Антон моментально исправился: за ним ещё водились кое-какие грехи, но он по крайней мере старался не совершать их умышленно, и они стали не такими серьёзными. Но однажды он всё-таки не удержался.

   Это случилось в конце сентября. На школьном дворе жгли листья и мусор, и в субботнике участвовал и класс Антона. В это время у меня был урок в одиннадцатом классе, а субботник проходил как раз под окнами моего кабинета. Пару раз я, бросая взгляд в окно, видел Антона, который носился по двору с граблями. Я ещё подумал, что ни к чему хорошему это не приведёт, и слегка беспокоился. Как выяснилось, мои опасения сбылись: под конец урока я услышал под окнами какой-то переполох и звуки битвы. Выглянув, я увидел, как Антон колошматит деревянной ручкой грабель своего одноклассника - Пашу Лазарева. Паша, лёжа на земле, подставлял под удары черенок метлы, а вокруг собрались все ребята и с азартом наблюдали за ходом поединка. Никто даже не пытался разнять дерущихся. Учителя биологии, который проводил этот субботник, нигде не было видно.

   Забыв дать одиннадцатому классу домашнее задание, я бросился во двор. Я совершенно забыл и о своей больной спине, и о последствиях, которыми была чревата моя пробежка: я спешил предотвратить беду, которая могла произойти в любую секунду. Стук бьющихся друг о друга деревянных палок отдавался у меня в голове гулким эхом, и я, не помня себя, выскочил на крыльцо. Чуть не упав, я сбежал вниз по ступенькам и забежал за угол, на задний двор, где происходил поединок.

   - Антон! - закричал я на бегу. - Климов!

   Потом я долго корил себя за то, что окликнул его. Антон обернулся, чем и воспользовался его противник: конец черенка метлы увесисто стукнул его по брови, и Антон, прижимая ладонь к глазу, отшатнулся. Не чувствуя ног под собой, в следующую секунду я уже перехватил рукой метлу, а потом оказался на земле: мои ноги свела судорога.

   - Сергей Владимирович!

   С минуту я лежал на земле, вытянувшись, а ребята столпились надо мной. Видя их встревоженные и испуганные лица, я прокряхтел:

   - Ничего, ребятки, всё нормально... Сейчас я встану.

   Поднимался я мучительно и долго. Первое, что я сказал, выпрямившись, было:

   - Климов! Лазарев! Вы что за побоище здесь устроили?

   Паша Лазарев, который внешне казался невредимым, показал на Антона пальцем и заявил:

   - Климов первый начал!

   Я посмотрел на Антона: тот угрюмо молчал, над бровью у него образовалось розоватое вздутие. Свидетельские показания ребят были не в его пользу; все в один голос утверждали, что первым бой начал Антон, причём, как им показалось, без видимой причины. Подоспевший учитель биологии принялся расспрашивать, что здесь произошло, потом накинулся на Антона. Я вмешался:

   - Александр Петрович, позвольте спросить: а куда отлучились вы?

   Он на секунду умолк, глядя на меня неприязненно, а потом сказал, подчёркивая каждое слово:

   - Это моё личное дело, молодой человек.

   Это было в пятницу, а в субботу Антон, как обычно, пришёл ко мне в кабинет - на занятие по английскому. Я сказал:

   - Мы не будем заниматься, пока ты не объяснишь мне, почему ты набросился на Лазарева.

   Антон поднял на меня угрюмый взгляд.

   - Он сказал про вас плохое.

   - Что именно?

   - Не скажу.

   Я заглянул ему в глаза и повторил:

   - Что именно он сказал?

   Антон помолчал, потом проговорил:

   - Не скажу. Это были плохие слова, Сергей Владимирович.

   - И ты набросился на него из-за этого?

   Он кивнул. Я не знал, что сказать. С одной стороны получалось, что он сражался за мою честь и даже получил "рану" - кстати, по моей же вине; с другой - одной из моих воспитательных задач было отучить его хулиганить и драться. Но что делать, если мой подопечный дрался из самых благородных побуждений? Я вздохнул.

   - Антоша, как ты думаешь, здесь можно было обойтись словами?

   Он посмотрел на меня, и его губы дрогнули в улыбке.

   - Я не умею словами. Вы умеете, здорово умеете, а я - нет.

   - Всему можно научиться, - сказал я. - В том числе и этому. Хорошо, что ты только метлой по лбу схлопотал, а ведь могло получиться хуже. Могло случиться несчастье, понимаешь?

   Он опустил глаза, засопел.

   - Он мог ударить сильнее, ты тоже мог ударить сильнее, - продолжал я. - И тогда всё это имело бы гораздо более серьёзные последствия.

   В общем, я впал в ту же самую ошибку, которую до меня допускали все: прочитал ему обыкновенную нотацию. Он выслушал молча, мрачно и терпеливо.

   - Всё это я уже слышал, - сказал он, когда у меня иссякли слова.

   Закрыв глаза, я с минуту не шевелился и не говорил ни слова. Я молчал от горькой досады на себя, внезапно подступившей к сердцу и сдавившей горло, а Антон, видимо, истолковал это по-своему. Он встал и подошёл ко мне.

   - Сергей Владимирович, Лазарев теперь сто раз подумает, прежде чем что-то сказать. И биолог вам тоже нахамил... Я ему ещё устрою на следующем уроке!..

   Я поднял лицо.

   - Вот только этого не надо. Александр Петрович не сказал ничего такого. Он и сам всему этому не обрадовался, так что его можно понять.

   Он вдруг открыто, искренне улыбнулся, и я увидел щербинку у него в зубах - видимо, след минувших битв.

   - Сергей Владимирович, вы такой умный, такой хороший, всё умеете объяснить... Только иногда надо - во! - Он показал мне сжатый кулак - худенький, мальчишеский, но твёрдый и умеющий больно бить. - Я знаю, вы не можете... Может быть, вы другой раз и хотели бы, только не можете, потому что у вас спина болит. Вы... знаете, что? Если вас кто-нибудь не будет слушаться, вы мне скажите. Я ему - во!..

   И я опять увидел его кулак. Не знаю, почему, но мне не хотелось его благодарить - наверно, потому что он задел моё больное место и дал мне почувствовать себя - взрослого человека, учителя! - в чём-то слабее его, мальчишки и ученика. Я понимал, что он сказал это не со зла, даже напротив - из добрых побуждений, только легче от этого мне не было. Я сухо сказал:

   - Давай-ка проверим упражнение. Ты сделал его?

   Он секунду смотрел на меня удивлённо, а потом торопливо достал из рюкзака свою тетрадь, открыл и положил мне на стол.

   - Вот...

   Я проверил упражнение, указал ошибки и заставил Антона тут же их исправить.

   - Думаю, ты ещё не очень усвоил эту тему, потому что плохо знаешь формы прошедшего времени и причастие второе неправильных глаголов, - сказал я. - Это надо просто учить наизусть, никуда от этого не деться. Если ты не выучишь эти формы, ты так и будешь делать ошибки.

   Антон поморщился.

   - Не люблю учить наизусть.

   - Кажется, кто-то обещал учить всё, что я задам, - проговорил я сурово. - Другое дело, если тебе это не нужно. Тогда ты так и скажи, и не будем отнимать друг у друга время.

   Он выпрямился и захлопал ресницами.

   - Нет, нет, Сергей Владимирович... Мне нужно. Я выучу эти глаголы. В лепёшку разобьюсь - а выучу!..

   И он действительно выучил. Более того - он выпросил у меня третье занятие в неделю. Мне ничего не оставалось, как только предложить ему приходить ко мне домой по воскресеньям: другого времени на неделе выкроить не получилось. Он являлся ко мне с утра со своими тетрадками и пособиями, которые я давал ему вместо учебника, мы проверяли домашнее задание и приступали к занятию. Если в школе наши занятия длились минут сорок - от силы пятьдесят, то по воскресеньям они затягивались порой на два, а то и на три часа. Часто мы и обедали вместе - мама не могла допустить, чтобы мы остались голодными - а иногда шли на прогулку в лес. Он начал сам рассказывать мне о своих грехах, зная, что мне всё равно станет о них известно. Он винился во всём - даже в том, что натворил вне стен школы. Я узнавал обо всём, что происходило у него дома: об этом Антон рассказывал в мельчайших подробностях. Вскоре я понял, почему Антон стремился подольше побыть у меня в воскресенье: его отец частенько выпивал в выходные. Пару раз Антон приходил ко мне в воскресенье со всеми своими учебниками на весь день; после нашего обычного занятия он делал уроки на понедельник за моим столом, а домой отправлялся поздно вечером:

   - Батя, наверно, уже уснул.

   А потом я получил от мамы Антона приглашение в гости - "на чай". Его мне передал сам Антон, придя однажды в понедельник на очередное занятие. Смущённо шмыгая носом, он сказал:

   - Сергей Владимирович... Тут это... Маманя велела передать, чтобы вы заходили на чай вечерком, как освободитесь... Сегодня либо завтра, как сможете.

   - Вот как. Что ж, передай маме, что я обязательно приду.

   - А когда - сегодня или завтра?

   - Думаю, я смогу сегодня.

   В тот же вечер после уроков я нанёс визит семье Климовых. Когда я пришёл, сразу стало ясно, что только лишь чаем я не отделаюсь: похоже, меня ждали и основательно готовились к моему визиту. Толстый, ароматный пирог с картошкой и грибами, жирный борщ, ноздреватые тяжёлые блины, огромные и душистые пирожки с земляникой - вот что мама Антона обозначила безобидным словом "чай". Сама она, маленькая остроносая женщина, чем-то похожая на юркую и проворную мышку, явно не была грешна чревоугодием: об этом я догадался по её щупленькой фигурке. Но готовила она убийственно вкусно.

   - Здрасьте, Сергей Владимирович, - поприветствовала она меня с узенькой мелкозубой улыбкой, поблёскивая своими небольшими и, как мне показалось, мышиными глазками.

   - Добрый вечер, Галина Фёдоровна, - сказал я. - Благодарю за приглашение. Мне очень приятно...

   Больше я ничего не успел сказать, потому что выбежала маленькая стриженая девочка в розовом платьице и сползающих колготках, бросила в меня мячик, звонко засмеялась и убежала.

   - Ах ты... - ахнула Галина Фёдоровна, бросаясь за ней. - Машка!.. Я тебе сейчас покажу, хулиганка!

   - Вся в тебя, - заметил я Антону, который стоял, прислонившись плечом к косяку.

   Он усмехнулся.

   Честное слово, я не чаял выйти живым из-за стола. Сначала я отдал должное борщу, потом съел увесистый кусок пирога с картошкой и грибами, сжевал три блина, а потом пришлось запихать в себя ещё и пирожок с земляникой.

   - Всё очень вкусно, Галина Фёдоровна, - пропыхтел я, отдуваясь.

   - Кушайте, Сергей Владимирович, кушайте на здоровье, - кивала она. - Вон, какой вы, извиняюсь, тощенький. Жена не кормит?

   - Я, гм... не женат.

   - А... Оно и видно. А я вас себе не таким представляла.

   - Вы думали, что я баскетбольного роста и с косой саженью в плечах? - усмехнулся я.

   Она опять сверкнула мелкими зубками.

   - Ага. А вы... Одуванчик этакий. Извиняюсь... - Она смущённо умолкла, испугавшись, что сказала что-то лишнее.

   Вернулся с работы отец Антона. С первого взгляда я определил, что он принадлежал к типу добросовестных трудяг, которые не прочь выпить, но с соблюдением меры. Походка у него была уверенная, а руки не дрожали.

   - Здравия желаю, - сдержанно поприветствовал он меня и покосился на мою трость у стены.

   Руку он мне пожал осторожно, сжав её своей крепкой ладонью не в полную силу, а слегка, как будто боялся сделать мне больно. Ел он много и с аппетитом, за которым мне было при всём желании не угнаться. Он почти ничего не говорил, зато Галина Фёдоровна за словом в карман не лезла.

   - Спасибо вам большое, Сергей Владимирович, что занимаетесь с Тошкой. Он в последнее время вроде бы как даже за ум взялся... Учит чего-то, в школу ходит, да и вести себя стал лучше.

   Антон возвёл глаза к потолку.

   - Он так старается ваш английский учить! Ни один предмет он так не учил. - Галина Фёдоровна вспомнила что-то и засмеялась. - Как он эти глаголы зубрил! - Она взглянула на мужа. - Коля, помнишь, как он?.. Ходит и бубнит всё время... Даже я выучила! "Гоу - винт - гон". Так, что ли?

   Антон вздохнул.

   - Не винт, а "went", мам, - поправил он.

   - Да я откуда знаю! - Галина Фёдоровна положила на мою тарелку ещё один пирожок. - Как-то раз я - извиняюсь - шла мимо туалета, а оттуда: "би - воз - бинт"!

   - Не бинт, а "been", - снова исправил Антон. - И не воз, а "was".

   - Уж не знаю, как там правильно, - сказала мать. - В общем, никакого покоя нам не было ни днём, ни ночью, когда он эти глаголы долбил! Кошмар какой-то круглые сутки. Бубнит, бубнит, раз - собьётся. И давай всё сначала! Ох ты, господи, горе! Даже Машка выучила. Бегает теперь и повторяет, как считалочку какую-нибудь... А ещё что было - Коля, помнишь? Ночью лежим, спим. Вдруг слышим - скрипит пол. Ну, как будто кто-то по дому бродит. Я встала, к двери подкралась, а мне навстречу Тошка! Идёт на меня, как лунатик, глаза стеклянные, и бубнит глаголы! Это было, скажу я вам, что-то с чем-то! Смех и грех... Вы пирожок-то ешьте, Сергей Владимирович!

   Разумеется, ещё одного пирожка я уже не мог осилить, и мне завернули его с собой. Когда я, отяжелевший от еды и обалдевший от болтовни Галины Фёдоровны, наконец попрощался и вышел на улицу, Антон увязался за мной - проводить.

   - Вот такая у меня маманя, - усмехнулся он. - Закормит и заболтает насмерть.

   - Замечательная у тебя мама, - пробормотал я. - Похоже, её смертельное оружие - это то, как она готовит... От неё никто не уйдёт живым - ни друг, ни враг. Она всех накормит до упаду.

   - Это точно, - засмеялся Антон.

  

IX

   В воскресенье, через неделю после этого незабываемого ужина, мы с Антоном пошли к озеру. Был уже октябрь, точнее, его конец: три дня тому назад выпал первый снег - правда, тут же растаял, но холодно стало уже почти по-зимнему. Мои руки мёрзли в тонких кожаных перчатках, а Антон был даже без шарфа.

   - Ты не замёрзнешь так? - спросил я его.

   Он весело мотнул головой и устремил прищуренный взгляд на холодно поблёскивавшую водную гладь. Вдали виднелся остров с беседкой Кирьянова. Он казался призрачным: как будто не лежал на воде, а висел в воздухе.

   - И зачем он эту штуку построил? - сказал Антон.

   - Мы с Мишкой тоже задавали себе этот вопрос, - проговорил я задумчиво. - Это был наш остров, а Кирьянов взял и построил на нём эту беседку. Мишка был так возмущён, что даже потащил меня к Кирьянову разбираться.

   - Ваш остров? - удивился Антон. - Как это?

   - Ну, конечно, у нас не было никаких документов на него, но мы считали его своим. Мы там играли, жгли костры... Однажды мы там сожгли старую автомобильную покрышку и пришли домой чёрные.

   - Классно...

   - Да. Это было здорово. А ещё мы там дали Страшную Клятву.

   Не знаю, зачем я рассказывал Антошке обо всём этом. Я увлёкся воспоминаниями, а Антон с интересом слушал; потом мы ещё немного погуляли по берегу, и он вдруг предложил:

   - А давайте костёр разведём?

   Почему бы нет, подумал я. Мы наломали веток и раздули довольно большой костёр, который занялся быстро и весело, распространяя вокруг уютный жар. Антон присел на корточки и стал греть руки, потом убежал наломать ещё веток, чтобы костёр продержался подольше. Я рисовал тростью на песке каракули и не заметил, как подошёл кто-то в высоких ботинках.

   - Можно погреться?

   Я вздрогнул и поднял глаза: это был Мишка. Он стоял напротив меня, по другую сторону костра, держа руки в карманах куртки, в чёрном берете, лихо заломленном набок и приоткрывавшем голубоватый висок: он сбрил свой короткий ёжик совсем, сделав свою внешность ещё более жуткой. Я с беспокойством всмотрелся в него, чтобы угадать, не пьян ли он был, как обычно. На первый взгляд он не казался пьяным, но в нём было что-то странное. Взглянув в том направлении, куда убежал Антон, он спросил:

   - Приручил зверёныша?

   - Он не зверёныш, - сказал я. - Такой же человек, как мы с тобой.

   Не обратив внимания на мои слова, он продолжил:

   - Поражаюсь, как у тебя это получается. Тебе, наверно, и на медведя можно ходить безоружным. Ты только посмотришь на него, и он сразу ляжет на брюхо и будет лизать тебе ноги... А знаешь, я ошибался насчёт Кирьянова.

   - В чём именно?

   Мишка обнажил в улыбке зубы, но его взгляд был ледяным.

   - Не он превратил всех в зомби, - сказал он. - Совсем не он.

   - А кто же? - спросил я.

   - Я долго его искал, - проговорил Мишка. - Но теперь понял, кто он. Оказалось, что он скрывался под видом учителя-калеки с глазами раненного ангела. Ловко спрятался, сволочь! Сразу и не поймёшь. И что самое страшное - этот гад промывает мозги детям, нашему новому поколению, на которое мы возлагаем все наши надежды!

   Он сказал всё это негромко, но веско, как бы вонзая в меня каждое слово, и под его враждебно приподнятой верхней губой остро поблёскивали зубы. Это была совсем не улыбка, как мне показалось сначала, а жутковатый, злой оскал, от вида которого у меня забегали по спине мурашки. "Как у волка, который готов вонзить клыки в добычу", - подумалось мне. Тем временем Антон, возвращаясь с охапкой веток, увидел Мишку и остановился, не дойдя нескольких шагов до костра. Я сказал, стараясь удерживать спокойный тон:

   - Что-то мало ты веток принёс, Антоша. Иди-ка, наломай ещё.

   Я чувствовал, что Мишка мог быть сейчас опасен, и хотел удалить отсюда Антона - хотя бы на несколько минут. Но Антон не считал, что ему следовало уйти.

   - Сейчас, вот эти подброшу и принесу ещё, - сказал он.

   Он медленно подошёл, косясь на Мишку, и бросил ветки в костёр. Мишка внезапно схватил его за руку и потянул, стараясь привлечь к себе. Антон рванулся, но Мишка завладел и второй его рукой.

   - Не бойся, не бойся, - быстро заговорил он, удерживая запястья Антона. - Не меня тебе нужно бояться. Не меня, а вот его! - Он кивнул в мою сторону. - Ты прости меня, я тебя тогда здорово напугал. То, что ты бросил в кота какой-то ошмёток - это не плохо. Это лишь доказывает, что ты единственный нормальный человек среди всех этих зомби! И теперь он... - Мишка опять кивнул в мою сторону. - Он и за тебя взялся. Беги от него, беги, если не хочешь, чтобы он высосал твои мозги!

   - Пустите! - закричал Антон, вырываясь от него. - Больно!

   Я решительно шагнул к Мишке и положил руку на его плечо.

   - Прекрати, отпусти его, - сказал я негромко, но твёрдо.

   Моё прикосновение подействовало на Мишку, как лёгкий электрошок. Он вздрогнул, оттолкнул Антона и крикнул ему:

   - Беги!

   В следующий миг в его руке сверкнуло лезвие ножа, и он пошёл на меня - с тем же блестящим волчьим оскалом и холодной злобой в пустых, безумных глазах. Я попятился, но оступился и упал на песок, а Антон, вместо того, чтобы бежать, храбро прыгнул Мишке на спину, обхватив его шею и повиснув на нём.

   - Не смей! - кричал он. - Не смей его трогать, урод!

   Мишкин берет свалился на песок, лицо побагровело, а на его гладко выбритом черепе вздулись вены. Хотя он и был во власти безумия, он не забыл своих приёмов: уже в следующую секунду он припал на колено и вместе с висевшим на нём Антоном перекувырнулся через голову, придавив мальчика своим телом. Ему не составило труда освободиться от тонких мальчишеских рук.

   - Зверёныш, - прорычал он, сжав горло Антона. - Тебя уже обработали! Тогда сдохни и ты!

   Моя трость, со свистом описав в свежем октябрьском воздухе дугу, с глуховатым стуком опустилась на Мишкин бритый затылок, и он тяжко рухнул на холодный песок, а через секунду руки Антона обвили мою шею. Гладя его по спине, я смотрел на Мишку: он лежал бледный, спокойный и безмятежный, как будто его внезапно сморил сон. Одной рукой обнимая Антона, другую я протянул, чтобы пощупать у Мишки пульс на сонной артерии. Его сердце билось, и я облегчённо обмяк. Антона трясло мелкой дрожью, и я молча прижал его к себе, обхватив обеими руками его худенькое мальчишечье тело. Мы посидели так с полминуты, а потом я сказал, невольно поразившись тому, как ровно и спокойно прозвучал мой голос:

   - Антошенька, сбегай, позови кого-нибудь. Я что-то не могу подняться...

   Он заглянул мне в лицо.

   - И оставить вас с ним?

   Я улыбнулся.

   - Ничего. Если он опять полезет, я ему - во!.. - И я потряс своей тростью.

   Антон тоже улыбнулся.

   - Здорово вы его шарахнули по кумполу.

   Он убежал, а я остался сидеть на песке рядом с Мишкой, распростёртым возле угасающего костра. В трёх шагах от меня лежал армейский нож, с которым он бросился на меня. Я подполз к нему, подобрал и спрятал себе в карман, потом склонился над Мишкой и, вздохнув, погладил его по голове.

   Подъехала забрызганная грязью милицейская машина, и из неё сначала выскочил Антон, а потом неторопливо вылез участковый Саночкин, дочь которого, Катя, училась в моём пятом "Б", и ещё один милиционер. Участковый был жестоко простужен: он то и дело прикладывал к покрасневшему носу скомканный грязноватый платочек и щурил слезящиеся глаза, собираясь чихнуть, но чихнуть у него почему-то всё время не получалось, и он, очевидно, испытывал от этого неизъяснимую муку. Мутный усталый взгляд из-под тяжёлых век, распухший, красный и наглухо заложенный нос, постоянно приоткрытый рот - всем этим видом больной Саночкин как бы взывал к совести окружающих: "И что вам всем от меня надо? Поболеть не дадут!" Мишка уже пришёл в себя, но был всё ещё заторможенным, поэтому не сопротивлялся, когда милиционеры взяли его под руки. Он выглядел ошарашенным и как будто не понимал, зачем его вели к машине.

   - Где нож? - спросил Саночкин, предварительно высморкавшись - что, впрочем, мало ему помогло. Из-за простуды он ужасающе гнусавил, и у него вышло, собственно, нечто вроде: "Где дож?"

   Я сказал:

   - Какой нож? Не было ножа.

   Саночкин недоуменно посмотрел на меня, потом на Антона. Антон закричал:

   - Как же не было? Я сам видел! Здоровенный нож, широкий такой!

   Саночкин перевёл взгляд на меня. Я покачал головой. Антон не унимался:

   - Он должен быть где-то здесь! Наверно, он в песке затерялся!

   И он забегал по пляжу, вороша ногами песок. Он искал нож, а нож лежал у меня в кармане.

   - Дак был дож или дет? - спросил участковый сердито и гнусаво.

   Мы с Антоном сказали одновременно:

   - Был.

   - Не было.

   Вероятно, у Саночкина опять засвербело в носу, потому что он напряжённо замер, его глаза сузились, а ноздри, докрасна натёртые постоянным прикладыванием платочка, вздрогнули. Пару секунд он смотрел отсутствующим взглядом вдаль, подрагивая веками и ноздрями, но чихнуть опять не получилось, и он обмяк. Мишку поставили лицом к машине, широко разбросали ему ноги в стороны, и участковый нехотя обыскал его. Ножа, естественно, не нашли, и Саночкин махнул рукой.

   - Де пойбёшь вас ди хреда! Был, де было... - прогнусавил он. Всем своим усталым и больным видом он как бы говорил: "И из-за такой ерунды вы меня вызвали! Лежал бы сейчас дома и лечился".

   Но Мишку заковали в наручники - на всякий случай. Посмотрев на свои скованные руки, он устремил на меня непонимающий взгляд, как бы спрашивая: "Как ты мог так обойтись со мной?.. За что?" Мне стало дурно, и я малодушно отвернулся.

   - Здачит, вы удверждаете, что при дападедии дожа де использовалось? - спросил участковый.

   Хотя я отчего-то усомнился в грамматической правильности его вопроса, но ответил аналогичной конструкцией:

   - Нет, не использовалось.

   - Ду, так и запишем, - пробурчал Саночкин. У него получилось как-то "запишеб".

   Я сказал ему:

   - Как же вас угораздило так простудиться? Вам бы дома отлежаться, полечиться надо.

   Он посмотрел на меня, взглядом поблагодарив меня за сочувствие, и ответил, махнув рукой:

   - Рад бы, да работать дадо. - И спросил: - Вы-то как, Сергей Владибирович? Дорбальдо?

   - Всё в порядке, - сказал я. - Никто не пострадал.

   - Ду, слава Богу. Тогда бы поехали.

   Но едва он открыл дверцу машины и занёс ногу на подножку, как что-то заставило его замереть и откинуться назад с закатившимися глазами и раскрытым ртом, и его лицо приняло выражение нечеловеческого страдания.

   - А... а... - ловил он ртом воздух.

   Напарник спросил его:

   - Иваныч, ты чё?

   Кому-то грозя указательным пальцем и набирая в грудь воздух, участковый слабым голосом продолжал:

   - А... а... а-ап...

   И его долгие мучения наконец разрешились: он смачно и с треском чихнул, тряхнув головой и дёрнувшись всем телом.

   - А-а-апчьчьчь!! Ох... - Он посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но зажмурился и опять чихнул: - А-а-а-апчьчь-аа!!

   Он повернулся к своему напарнику, но вместо слов снова чихнул. Чихнул он и Антону, и ещё раз мне. Если до этого он мучился бесплодными позывами к чиханью, то теперь его было невозможно остановить, и он чихал, как из пулемёта, а мы все повторяли:

   - Будьте здоровы! Будьте здоровы ещё раз!

   - Спасибо, - простонал несчастный Саночкин. - Ду, всё, прорвало...

   После этого, с трубным звуком высморкавшись в свой грязный платочек и прикрыв тяжёлыми лиловыми веками замутнённые глаза, он залез в машину, кашляя в кулак. Антон бросился ко мне и схватил меня за воротник пальто.

   - Сергей Владимирович! Да как вы...

   Не договорив, он застонал, отпустил мой воротник и отбежал к воде, пнул песок. В машине послышалось ещё одно яростное и трескучее "Апчьчь!" Саночкина, а потом она увезла Мишку. Костёр потух и исходил последними струйками горького дыма; Антон ходил туда-сюда вдоль берега и всё никак не мог успокоиться. Потом он подошёл, остановился передо мной и спросил тихо:

   - Сергей Владимирович, где нож?

   Я достал нож из кармана и показал ему, потом снова убрал.

   - Я не понимаю, зачем, - сказал Антон, качая головой.

   - Когда-нибудь поймёшь, - ответил я.

  

X

   В декабре я навещал Мишку в психиатрической лечебнице, но врач сказал мне, что он не хочет никого видеть, и мне пришлось уехать ни с чем. Под Новый год Мишка выписался и приехал домой. О том, что он вернулся, мне сообщила его мама по телефону, и я поспешил к Ларионовым.

   Я примчался сразу, как только она позвонила. Был уже вечер, стемнело, а я не разбирал дороги, поэтому один раз глубоко провалился ногой в сугроб и два раза чуть не упал, поскользнувшись. Дверь мне открыл Мишкин отец.

   - Проходи, Сергей, - сказал он кратко. - Миша на кухне.

   Мишка ел - вернее, уплетал за обе щеки картофельные пирожки с молоком. Глядя на то, как жадно он ел, я вдруг почувствовал, что к горлу моему подступил огромный болезненный ком, который невозможно было сглотнуть. Казалось, Мишка не обратил на моё появление никакого внимания; я присел к столу и попытался поймать его взгляд, но взгляд его прятался от меня под опущенными ресницами: Мишка упорно смотрел в одну точку где-то на столе, в одном из квадратов клетчатой клеёнки. Его волосы отросли коротким ёжиком, и меня поразило, как много в них было самой настоящей седины - по всей голове, но особенно густо она серебрилась на висках. На его подбородке виднелась щетина. Мишкина мама, подойдя к нему, склонилась к его плечу и сказала ласково:

   - Мишенька, Серёжа пришёл.

   Мишка на секунду перестал жевать и посмотрел на меня. Я не выдержал его взгляда, вскочил и выбежал. Я услышал у себя за спиной стук кружки с молоком об стол, скрежет ножек табуретки о пол и чьи-то шаги, но это меня не остановило. Всё, что меня сейчас жгло - это мой удар тростью и наручники на Мишкиных запястьях. Наткнувшись на запертую входную дверь, я растерялся и замешкался - тут-то меня и настиг Мишка. Я метнулся в одну сторону, но там была Мишкина рука, метнулся в противоположную - и его другая рука преградила мне путь. Словом, он поймал меня, и бежать мне было некуда.

   - Ну, чего ты мечешься, балда? - услышал я.

   Я прислонился спиной к двери, а он упёрся ладонями в дверь с обеих сторон, так что я оказался припёртым к стенке - в буквальном смысле этого выражения - и замкнутым в кольце его рук. Его лицо было близко, и я видел, как угол его рта дрогнул.

   - Ты почему не приходил? - спросил он. - Маманя и то целых два раза приехала, а ты... Хоть разок мог бы выбраться. Ты что, боялся меня? Зря. Мне такие уколы втыкали, что я иной раз и шевельнуться не мог.

   - Мишка, я приезжал, - пробормотал я. - Мне врач сказал, что ты не хочешь ни с кем видеться.

   - Вот сволочь, - процедил он. - Это он специально. Тоже боялся, видно, что если я тебя увижу, то опять начну чудить. А я всё тебя ждал... Хотел спасибо тебе сказать, что ты про нож тогда скрыл. Если бы меня с ножиком взяли, я бы так легко не отделался.

   Он прижался своим лбом к моему.

   - А что ты мне по тыкве съездил - за это я на тебя не в обиде. Наверно, тогда-то у меня из башки вся дурь и выскочила. Знатно ты меня... - Он тихонько засмеялся, потом повлёк меня обратно на кухню. - Ну, пошли, пошли, чего ты побежал-то... Есть хочешь? Давай, маманя такие пирожки вкусные испекла.

   Через минуту я сидел за столом, и в одной руке у меня был стакан молока, в другой - пирожок.

   - Ты помнишь, как я тебя ударил? - Я начал ощущать, что чувство вины понемногу отпускало моё сердце из своих лап.

   - Это я уже потом догадался, - сказал Мишка. - Потому что больше некому было. Я, вообще-то, не очень помню тот день... Помню только, что костёр вы жгли, пацанёнка помню. Как он, кстати? Сильно напугался? Я ему там ничего не повредил?

   - Да ничего, - сказал я. - Испугался он, конечно... Но сейчас уже всё нормально. Жив, здоров.

   - Ну и ладно. - Мишка опустил голову, подумал, потом сказал: - Сходить бы к нему, извиниться, что ли.

   - Думаю, не стоит, - сказал я. - Я ему сам передам.

   Мишка усмехнулся.

   - Думаешь, испугается он меня опять?

   - Не исключено, - сказал я.

   Но я всё-таки устроил Мишке встречу с Антоном. Заранее предупреждать Антона я не стал, опасаясь, что он откажется, и это расстроит Мишку. Это были предновогодние дни, но Антон приходил ко мне на занятия аккуратно; пришёл он и в последнее перед Новым годом воскресенье. Я сам ему открыл, дождался, когда он снимет шубёнку и разуется, пригладит непослушные вихры перед зеркалом в прихожей, а потом взял его за плечо и сказал:

   - Пошли, тебя кое-кто ждёт.

   В моей комнате сидел Мишка. Он пришёл утром, за два часа до Антона, с коробкой из-под обуви под мышкой, одетый с необыкновенной опрятностью и чисто выбритый. Когда я поинтересовался, что в ней, он кратко ответил: "Подарок ему". Коробка была перевязана пеньковым шпагатом. Кладя свой неказисто упакованный подарок на мой письменный стол, Мишка сказал: "Упаковочка, конечно, не Бог весть какая, но главное ведь не обёртка, а то, что внутри".

   Когда мы вошли, Мишка встал. Увидев его, Антон замер, как вкопанный, но я сказал:

   - Всё нормально, Антоша, не бойся.

   Я слегка подтолкнул его к Мишке, но он сделал шаг и опять встал. Тогда Мишка сам подошёл к нему, слегка замялся, не зная, куда деть руки, потом всё-таки нашёл им место - в карманах. Угол рта у него слегка подрагивал.

   - Вот что, Антоха, - сказал он. - Ты меня прости. Я был не в себе, но сейчас всё уже нормально. Бояться нечего. Серому... То есть, Сергею Владимировичу я зла никогда не желал и не желаю. Я его очень сильно... уважаю и люблю. И тебя я не хотел обидеть. Так что прости. Вот... Я тут тебе кое-что принёс. Прими в знак примирения... И с наступающим тебя Новым годом.

   Мишка взял со стола коробку и протянул Антону. Тот посмотрел на меня вопросительно.

   - Бери, бери, - улыбнулся я.

   Антон нерешительно взял коробку, повертел, взвесил.

   - Можешь посмотреть, - сказал Мишка.

   Антон поставил коробку на стул, а я подал ему ножницы. Он перерезал бечёвку и поднял крышку, а в следующий миг у него вырвался возглас восхищения. В коробке был настоящий полевой бинокль - новенький, современный, с камуфляжной окраской и не дающими бликов линзами. Я не стал спрашивать Мишку, где он достал такую вещь, но про себя одобрил выбор подарка - уже по одной реакции Антона. Несомненно, такой бинокль мог быть предметом мечтаний любого мальчишки. Вскинув на Мишку заблестевшие глаза, Антон сказал:

   - Спасибо.

   Мишка взъерошил вихры Антона и крепко поцеловал его, и тот не только стерпел это, но даже улыбнулся и вложил ладошку в Мишкину руку. Мишка встряхнул её и сказал:

   - Ну, бывай здоров, брат. Не буду вам мешать, занимайтесь.

   Он ушёл, и мне с трудом удалось начать занятие: Антон ещё долго не мог оторваться от подарка Мишки, смотрел в него, приглашал посмотреть и меня. Взяв в руки бинокль, я заметил, что его ремешок запачкан чем-то бурым. Присмотревшись к пятнам и потерев их пальцами, я содрогнулся и понял, откуда Мишка привёз этот бинокль.

   На ремешке была засохшая кровь. Усадив Антона за грамматическое упражнение, я пошёл с биноклем на кухню и отмыл ремешок, чтобы Антон не увидел этого страшного следа. Я и гадать боялся, откуда на ремешке была кровь. Может быть, Мишка снял этот дорогой бинокль с убитого, а может, это была его собственная кровь.

  

XI

   Вскоре жизнь в Холодном Ключе стала для Мишки невыносимой. Началось с того, что в нашей местной газетёнке "Известия" кто-то тиснул статейку под названием "Отзвук войны", в которой история Мишки была подана, мягко говоря, несколько неуклюже. Вроде бы автор статьи, с одной стороны, хотел заклеймить всевозможные войны, которые не только физически уничтожают людей, приносят разрушения и горе, наносят экономический урон, но и калечат психику участников боевых действий; с другой же стороны, статейка эта была, в сущности, лишь словоизлиянием автора, а Мишкина история - повод для демонстрации его красноречия и богатого словарного запаса. Ничего нового по теме автор статьи не сказал, и единственным результатом, которого он добился, был общественный резонанс. Иными словами, статья эта лишь ославила Мишку на весь Холодный Ключ. Кто-то додумался прислать родителям Мишки открытку с соболезнованиями. Мишкина мама рыдала, отец говорил, что на работе не может смотреть никому в глаза, а сам Мишка был в ярости. Но сделать он, конечно, ничего не мог - только напился и надебоширил в магазине, разбив пару стёкол. Вызвали милицию, и Мишку увезли в отделение, но там тоже, видимо, прочитали эту статью, а потому к Мишке отнеслись сочувственно. Вызвали "скорую", но с врачами Мишка повёл себя буйно, и они, не слишком церемонясь, поставили ему какой-то укол, от которого Мишке стало плохо. Но плохо он себя почувствовал уже после отъезда врачей, и ребята в отделении попытались повторно вызвать "скорую". Приехала та же самая бригада врачей; они были злые и раздражённые, даже не захотели осматривать Мишку и уехали, сказав, что это "нормальная реакция на лекарство", которое ему было введено. Потерявшего сознание Мишку отвезли домой на милицейской машине, внесли на руках в дом и, положив его, на все вопросы перепуганной матери только разводили руками. Какой-то сержант, которому вся эта история надоела, грубо сказал Мишкиной маме:

   - Скажите спасибо, что привезли вам его.

   Родители, вызвав "скорую", напоролись на ту же бригаду, которая поставила Мишке этот странный укол. Докторша, в третий раз увидев того же пациента, сказала водителю:

   - Так, Семёныч, поехали. Они над нами издеваются.

   И "скорая помощь" уехала. Бедные родители, не знавшие этой истории с уколом, были потрясены. Двое суток Мишка лежал в этом коматозном забытье, брошенный на произвол судьбы даже врачами; я провёл возле него два вечера, заходя к Ларионовым после работы. На третий день Мишка начал приходить в себя, узнал меня, но не смог выговорить моё имя. Он мог кое-как выдавить лишь первую букву:

   - С-с-с...

   Он пытался что-то сказать, но не мог, а поэтому стал объясняться жестами. Он приложил свой большой палец к моему, а потом положил сжатый кулак на сердце. У меня сжалось горло: так мы смешивали нашу кровь, когда приносили Страшную Клятву.

   - Я помню, Мишка, - пробормотал я.

   Он выкарабкался сам, без врачей, на которых с этих пор и он, и его родители затаили большую обиду. Будучи от природы крепким и сильным физически, Мишка быстро оправился, но всё же бесследно это не прошло. У него остался странный дефект речи: он иногда застревал на начальном звуке, а порой пропускал некоторые звуки посреди слова. К врачам по этому поводу он, конечно, обращаться не хотел: доверие к ним у него пропало раз и навсегда. Но как Мишка ни упирался, я всё-таки отвёл его к врачу - сам, лично, взяв на работе отгул. В областной больнице Мишке сделали томографию мозга. Томография выявила следы небольшого кровоизлияния, которое повредило речевой центр, - это, очевидно, и было причиной его заикания и "проглатывания" звуков. Врач долго удивлялся:

   - Как вы вообще умудрились перенести это вот так - безо всякого лечения? Это же не какой-нибудь там насморк!

   На прописанное врачом лечение Мишка махнул рукой.

   Двадцать третьего февраля я проводил в своём пятом "Б" внеклассное мероприятие, посвященное Дню защитника Отечества. Из-за этого пришлось отменить занятие с Антоном, но он всё равно пришёл, хотя я и предупредил его накануне о том, что занятия не будет.

   - Я помогать буду, - заявил он.

   И он действительно мне помогал. Я даже доверил ему провести один из конкурсов, снабдив его своим сценарием, и у Антона это неплохо получилось - даже притом, что этот сценарий он видел впервые. На минуту я отвлёкся, вдруг подумав о Мишке. Сам Бог велел вспомнить о нём в этот день.

   Мероприятие прошло хорошо, мальчики ушли домой с маленькими подарками: блокнотами, ручками и календариками. Когда все разошлись, я поблагодарил Антона за помощь и похвалил его. Польщённый, он порозовел, а потом вдруг спросил:

   - А вы будете поздравлять... ну... вашего друга?

   На секунду я даже слегка опешил: Антону пришла в голову та же мысль, что и мне. Я спросил:

   - А ты как думаешь?

   Он ответил уверенно:

   - Его надо поздравить. Он же защитник Отечества. - И спросил: - А можно, я ему открытку подпишу и подарю что-нибудь?

   Я засомневался. Не исключено было, что Мишка сегодня напьётся - если уже не сделал это. Стоило ли Антону в таком случае встречаться с ним? Не зная толком, что ответить, я сказал:

   - Ну, если хочешь...

   - А когда вы к нему пойдёте? Давайте вместе.

   Я решил сначала выяснить, в каком состоянии был Мишка, а потом уже, исходя из этого, либо вести к нему Антона, либо не вести. Мы договорились с Антоном, что он приготовит открытку и подарок к вечеру, а потом я зайду за ним, и мы вместе пойдём к Мишке.

   Зайдя к Мишке, я не застал его дома. Его мама сказала, что он ушёл куда-то около полудня и обещал быть дома часам к восьми вечера.

   - Сказал, к восьми будет, но я не знаю, придёт ли он, - добавила она, вздохнув. И невесело улыбнулась: - Ты же знаешь, как это у него бывает.

   Увы, я знал. Поэтому, заходя в половине восьмого за Антоном, я не был уверен ни в чём: ни в том, что Мишка был сейчас дома, ни в том, что он находился в трезвом рассудке. Разумеется, о своих сомнениях я не сказал Антону ни слова, только одобрил текст на открытке и подарок - командирские часы.

   - Где ты такие раздобыл? - спросил я.

   - Это отцовы, - ответил Антон. - Я у него спросил, что подарить, а он дал мне их. Они хоть и не новые уже, но хорошие. Точно идут.

   - А выглядят совсем как новые, - заметил я.

   - Это потому что я для них новый браслет купил, - объяснил Антон.

   - И не жалко было твоему отцу часы отдавать?

   Антон пожал плечами.

   - Когда он узнал, кому подарок, то сказал, что это хорошее дело, и часы отдал. К тому же, у нас сейчас денег мало, на хороший подарок не хватит.

   Мишку мы опять не застали дома. Я уже хотел этим воспользоваться, чтобы оставить для Мишки подарок и открытку, а самого Антона увести, но Мишкина мама усадила нас за стол и стала потчевать пирожками с молоком, ватрушками с чаем, картошкой с солёными грибочками - словом, применила все средства, чтобы удержать нас хотя бы на полчаса. Пришлось остаться на ужин, но после него я твёрдо решил не дожидаться Мишку - тем более, что его отсутствие в такой час окончательно убедило меня в том, что встречаться им с Антоном было ни к чему. Я сердечно поблагодарил Мишкину маму за вкусный ужин и уже, что называется, откланялся, собираясь увести слегка разочарованного Антона от греха подальше, как вдруг стукнула входная дверь. Мишкина мама сразу встрепенулась:

   - А вот и Миша идёт...

   Я немного напрягся. Ретироваться было поздно: послышались тяжёлая, не очень уверенная поступь, и на кухню вошёл Мишка. Мои опасения подтвердились: войдя на кухню в запорошенной снегом куртке, он принёс с собой запах морозного вечера и алкоголя.

   - Мишенька, а к тебе гости пришли, - сказала Мишкина мама.

   Мишка, остановившись у стола, слегка покачнулся и расплылся в широкой улыбке, глядя на нас с Антоном.

   - С-сам в-вижу, - с усилием выговорил он, разматывая шарф.

   - Здрасьте, - сказал Антон неуверенно, вставая и подходя к Мишке.

   - Т-ты смотри-ка, кто пришёл! - воскликнул Мишка. - Иди сюда, братишка!..

   Не успел я рта раскрыть, как он подхватил Антона, прижал к своей заснеженной куртке и покружил в объятиях. На ногах он держался неплохо, Антона не уронил и сам не упал.

   - В-вот не ожидал, - проговорил он, ставя Антона на пол и опускаясь на табуретку. - Это с каких таких радостей к нам такие гости п-пожаловали?

   Антон вытащил из кармана открытку и часы.

   - Я... это... вот. Это вам. - Он протянул Мишке сначала открытку.

   - Чего т-там у тебя? Ну-ка...

   Мишка привлёк Антона к себе, посадил на своё колено. Одной рукой обнимая его, другой он поднёс открытку к глазам, свёл брови, вчитываясь.

   - Эт-то чей такой п-почерк, Антоха? Ничего не пойму... Это ты писал? Понимаю только, что тут что-то про дв... двадцать т-тетье фф... - Мишка осёкся и умолк, и угол его рта задёргался.

   - Вот... Это тоже вам. - Антон вручил Мишке командирские часы.

   Мишка растрогался до слёз - тем более, что из-за выпитого они у него были близко. Он притиснул Антона к себе и секунд десять не мог ничего сказать. Потом он попробовал что-то выговорить, но у него получилось только мычание, и он махнул рукой. Потом, протянув на ладони часы и открытку матери, он всё-таки выдавил:

   - М-ма... В-вот это... н-ни з-за к-какие деньги не купишь... Д-дороже этого н-ничего... нет!

   Мишкина мама посмотрела на часы и сказала:

   - Хорошие часики. Дорогущие, наверно!

   Мишка махнул на неё рукой, потом встряхнул головой, вытер слёзы и, сняв свои часы, стал надевать подаренные. У него не получалось застегнуть браслет, и Антон помог ему. Полюбовавшись часами на своей руке, Мишка снова вернулся к открытке.

   - Антоха!.. К-кто же так пишет? А ну-ка, сам прочитай мне свои к-каракули...

   Антон прочёл ему вслух своё поздравление. Когда он дочитал, Мишка чмокнул его в щёку:

   - С-спасибо, мой родной.

   Я осторожно заметил:

   - Миш... Нас тут уже накормили... Может, мы пойдём?

   Он посмотрел на меня, потом ласково потягал Антона за ухо.

   - Ты что же, Сергей В-владимирович... хочешь у меня отобрать моего г-гостя? Нет... Я его не отпущу так быстро. Мам, ты его кормила?

   - Кормила, и если он захочет, ещё раз угощу, - со смехом отозвалась Мишкина мама.

   - А ты... С-сергей В-владимирович, - Мишка усмехнулся, называя меня по имени-отчеству, - если не хочешь, м-можешь идти. Я т-тебя не задерживаю.

   - Нет уж, - сказал я. - Я тоже останусь.

   Несмотря на то, что мы только что поели, Антон с удовольствием отведал всех угощений по второму разу - вместе с Мишкой. Я поражался, как в мальчишку помещалось столько еды: сам я был уже не в силах проглотить ни кусочка отменной стряпни Мишкиной мамы. Я выпил только чашку чая, чем вызвал глубокое порицание со стороны Мишки. Он был так рад приходу Антона, что долго не отпускал его - до половины одиннадцатого. Он бы оставил его и ночевать, но мы с Мишкиной мамой убедили его, что Антону всё-таки пора домой. Мишка хотя и с трудом, но согласился с этим - при условии, что сам проводит Антона. Когда мы с Антоном одевались в прихожей, было слышно, как Мишкина мама убеждала его никуда не ходить.

   - Миша, ну, куда ты пойдёшь сейчас в таком состоянии?..

   - В к-каком таком с-состоянии? - артачился Мишка. - Я в н-нормальном состоянии!..

   - Мишенька, ну, согласись... Тебе сейчас лучше прилечь, поспать и встать нормальным человеком...

   - А сейчас я, з-значит, по-твоему, н-ненормальный?

   - Нет, Миша, я не то имею в виду... Ты понимаешь. Я же беспокоиться буду!

   - М-мамуля, не надо ни о чём б-беспокоиться! Всё б-будет нормально...

   Мишкина мама понизила голос, но я всё-таки расслышал, как она сказала:

   - Миша, ты же пьяный. Серёжа сам проводит мальчика, а тебе вовсе не обязательно.

   - Е... ещё к-как обязательно!

   Словом, Мишка так и не согласился с тем, что ему лучше было остаться дома, и пошёл нас провожать. Вечер был морозный, небо мерцало россыпями звёзд, а снег под нашими ногами звучно скрипел в тишине улиц и сахарно искрился в свете фонарей. Мишка печатал свой шаг тяжеловато, напрямик тараня сугробы, я шёл, озабоченно думая о том, что потом придётся его вести домой, а Антон шагал между мной и Мишкой, держа нас обоих под руку. Казалось, его ничто не беспокоило, и он был всем абсолютно доволен. Он даже иногда припрыгивал, как озорной козлёнок.

  

XII

   Этот вечер положил начало дружбе Антона с Мишкой, которая вспыхнула быстро и горячо, но продлиться ей суждено было, увы, недолго. Сначала Антон напрашивался к Мишке вместе со мной, а потом стал бегать к нему сам. Поначалу он придумывал для своих визитов разные предлоги - например, просил Мишку помочь ему с какой-нибудь задачей по физике или математике. Задачи Мишка ещё в школе решал хорошо и, видимо, до сих пор ещё многое помнил, а потому охотно помогал Антону. Потом надобность в предлогах для встреч как-то сама собой отпала. Общение с Антоном оказывало на Мишку в целом благотворное влияние: показаться Антону на глаза пьяным ему было стыдно, поэтому он почти перестал выпивать. Отразилось это даже на внешнем виде Мишки: если прежде он мог позволить себе ходить небритым, мятым, засаленным, издавая запах табака, перегара и нечистого тела, то теперь он почти всегда был чисто выбрит, одет более или менее опрятно, да и застарелым перегаром от него больше не пахло. Я не мог нарадоваться, наблюдая эти стремительные перемены в Мишке, и мне как-то не приходила в голову мысль о том, что он сам может подать Антону дурной пример - не приходила, пока однажды я не учуял от Антона табачный запах. При этом он жевал мятную жвачку, пытаясь этот запах скрыть. Нет, я не закричал на него, не стал читать ему долгих нравоучений, просто сказал:

   - Ты обещал мне бросить курить, Антоша. Я поверил тебе. Выходит, зря?

   Он насупился и опустил глаза. Я сказал:

   - Нормальные человеческие отношения невозможны без взаимного доверия. Как же я смогу тебе верить, если ты меня обманываешь?

   Он вскинул глаза, пробурчал:

   - Я вас не обманываю.

   - Как же не обманываешь? Я чувствую запах. Его не замаскировать никакими жвачками.

   Он помолчал, посопел и сказал:

   - Дядя Миша же курит. Почему мне нельзя?

   - А ты не всё перенимай у него, - сказал я. - То, что он курит - это его проблема. Тебя это не должно затрагивать.

   После этого у нас с Мишкой произошёл разговор - в отсутствие Антона, разумеется. Я попросил его бросить курить или хотя бы не курить при Антоне. Но, видимо, я взял не совсем правильный тон, потому что наш разговор чуть не кончился ссорой.

   - В общем, если ты проигнорируешь мою просьбу, я вынужден буду... - Я умолк, замешкавшись.

   В глазах Мишки заблестели холодно-насмешливые искорки, он враждебно ощетинился:

   - Что ты будешь вынужден?.. Что ты сделаешь? Запретишь ему подходить ко мне? Ты сам понимаешь, что у тебя ничего не выйдет.

   - Так, - сказал я. - Стоп. Если вести разговор в таком ключе, ни к чему хорошему это не приведёт, мы с тобой только поссоримся в результате. Я всего лишь хочу, чтобы ты не подавал Антошке дурной пример.

   Мишка пожал плечами.

   - Я не заставлял его силком. В рот ему сигарет не совал.

   - Да, сигареты ты ему в рот не совал, но он бессознательно - а может, и сознательно - копирует тебя, твоё поведение.

   - Что, неужели я такой плохой, что меня нельзя копировать? - усмехнулся Мишка.

   - Я не говорю, что ты плохой. Просто... Не всё в твоём поведении может служить положительным примером. Пойми, он восприимчив как к хорошему, так, к сожалению, и к плохому...

   Я пустился в объяснения, привлекая все свои знания в области психологии и педагогики, но он взял меня за плечи и остановил:

   - Ладно, не парься ты так... Я понял. Не буду курить при пацане. Но и ты уясни кое-что... - Он приблизил своё лицо и сказал тихо: - Может, только благодаря ему я до сих пор топчу эту землю, а не болтаюсь в петле.

   - Мишка! - ужаснулся я. - Ты опять?..

   Он усмехнулся.

   - Да нет, не бойся. Я не примусь за старое. И Антошку я никогда не обижу - если ты тревожишься из-за этого. Я скорее застрелюсь... чем на него опять руку подниму.

   Их дружба крепла буквально с каждым днём. Что ни говори, со стороны Антона это было очень сильное увлечение - настолько сильное, что это не замедлило сказаться на его успеваемости. Я слегка забеспокоился: из хорошистов он в кратчайшие сроки скатился в троечники. А когда он в течение одной недели умудрился нахватать сразу пять двоек, серьёзный разговор стал неизбежен.

   - Что с тобой случилось, Антон? - спросил я его. - Учителя жалуются, что ты совсем перестал учить уроки, письменные задания делаешь через одно, опять начались прогулы. Двойки посыпались, как из рога изобилия. В чём дело?

   Сначала Антон, как обычно, отмалчивался, а потом я всё-таки выяснил причину всего этого. Он целями днями пропадал у Мишки. Чем они занимались? Играли в шахматы и шашки, стреляли в тире, ходили на подлёдную рыбалку. Когда в середине марта внезапно ударили морозы и навалило много свежего и по-зимнему рыхлого снега, они ходили на лыжах в лес - для этого Антон даже пару раз отпросился у меня в воскресенье с занятия. А ещё Мишка учил Антона приёмам рукопашного боя.

   - Он столько всего знает! - восторгался Антон. - Как выжить в экстремальных условиях, например. Вы знаете, Сергей Владимирович, что змей можно есть? Даже ядовитых. У них яд только в зубах, а мясо съедобное. А ещё он показал мне, как останавливать кровь и как передвигаться, если ты ранен, чтобы не потерять ещё больше крови. А как он стреляет - просто супер!.. Когда мы в тир ходили, он ни разу не промахнулся. По-моему, он был снайпером.

   - Тебе с ним интересно? - спросил я.

   - Да! Он классный... Маманя говорит, что он чокнутый, и что мне с ним лучше не водиться. - Антон усмехнулся. - А я всё равно буду, потому что он никакой не чокнутый.

   - Конечно, он не чокнутый, - согласился я. - И я рад, что тебе с ним интересно. А вот я, к сожалению, не умею ни жарить змей, ни стрелять.

   - Ничего, зато вы много чего другого знаете, - сказал Антон. - С вами мне тоже интересно.

   Я вздохнул.

   - Вы с Мишей проводите время очень хорошо. Вот только не совсем хорошо, что ты делаешь это в ущерб учёбе. Миша когда-нибудь заглядывал в твой дневник?

   Антон даже рассмеялся.

   - Вот ещё! Делать ему больше нечего, что ли?

   В тот же день я в форме лёгкого намёка посоветовал Мишке посмотреть дневник Антона. Мишка намёк понял, и при следующей встрече Антон пожаловался мне на странную перемену в Мишке. Он вдруг изъявил желание узнать о школьной успеваемости Антона и потребовал показать дневник, а потом за двойки отодрал его за уши.

   - Он сказал, что не хочет меня видеть до тех пор, пока я те двойки не закрою пятёрками, - сообщил Антон уныло. - Это значит, я должен буду получить пятёрки по русскому, по истории, по биологии и по немецкому! Он сказал, чтобы я без дневника с пятёрками к нему даже не приходил. Сергей Владимирович, что это с ним вдруг?..

   Я чуть не засмеялся, но всё-таки сохранил серьёзный вид.

   - Я полностью согласен с ним, - сказал я. - Ты очень даже неглупый, можешь хорошо заниматься, если захочешь. Поверь мне, Миша не шутит. Придётся тебе поработать.

   - Но это же нереально! - вскричал Антон. - Пять пятёрок!

   - Я уверен, ты можешь и десять получить, - сказал я.

   Судите сами: в течение следующей недели Антон заработал не пять, а семь отличных оценок. Сначала он гордо показал их мне, а потом спросил:

   - Теперь он захочет меня видеть?

   Я улыбнулся.

   - Попробуй, сходи к нему. Он, наверно, уже по тебе соскучился.

   Из любопытства я присутствовал при этой знаменательной встрече. Наведавшись к Мишке в гости, мы с Антоном застали его в неглиже - в трусах и тельняшке. Он опять был небрит, и от него попахивало водкой. Увидев нас, он метнулся в другую комнату, на бегу крикнув нам:

   - Обождите, я щас!

   Через пять минут он вышел к нам уже в брюках, а на подбородке у него красовался свежий порез от бритвы.

   - Я тут маленько расслабился, извините, - сказал он смущённо.

   - Да мы уже заметили, - усмехнулся я.

   Антон торжественно достал свой дневник, торжественно подошёл к Мишке и не менее торжественно открыл нужную страницу.

   - Вот! - сказал он, показав пальцем на пятёрку. - А ещё вот, вот, вот... вот и вот.

   Наверно, Мишкино похмелье было виновато в том, что он свёл весь педагогический эффект своего поступка на нет, сказав дрогнувшим голосом:

   - А я думал, ты обиделся и больше ко мне не придёшь...

   - Он был слишком занят, - сказал я. - Зарабатывать пятёрки - нелёгкий труд.

   Мишка понял свой просчёт и спохватился. Запоздало напустив на себя суровость, он проговорил:

   - Чтоб так и дальше было, понял? Ещё хоть одну "пару" получишь, я тебя...

   Мишка не закончил угрозу, а Антон ей, разумеется, не поверил.

  

XIII

   Через несколько дней после этого Антон заболел - схватил ангину и с высокой температурой слёг в постель. Мишка, до сих пор ещё ни разу не бывавший у Антона дома, решился навестить его. Он принёс ему апельсины и баночку мёда, но пробыл у него всего минут пять: мать Антона выставила его. Она относилась к Мишке с подозрением и неприязнью; более того, мне кажется, она даже его боялась и считала опасным сумасшедшим, алкоголиком и чуть ли не маньяком.

   Пока Антон болел, Галина Фёдоровна не пускала к нему Мишку: тот приходил снова, но она захлопывала перед ним дверь. Не помогло даже моё ходатайство - Галина Фёдоровна не считала общество Мишки подходящим для сына. Расстроенный Антон разболелся не на шутку, а Мишка - не менее расстроенный - запил. Антону удалили миндалины, и его ангина пошла на убыль. Выздоровев, он тут же побежал к Мишке - а тот пьянствовал уже неделю и не смог даже встать. С грехом пополам выкарабкавшись из запоя, бледный, осунувшийся и обросший щетиной, Мишка пошёл к Антону, но Галина Фёдоровна со скандалом прогнала его. Этого ей показалось мало, и на следующее утро она устроила скандал ещё и Мишкиной маме, доведя её до сердечного приступа. Сам не свой от гнева и возмущения, Мишка вызвал матери "скорую" и выставил Галину Фёдоровну, сгоряча послав ей вслед пару крепких словечек. Смертельно оскорблённая, та побледнела и тоже схватилась за сердце, но на своих ногах ушла домой.

   Печальная развязка последовала в тот же день. Это было в пятницу; я собирался идти домой на обед, чтобы вернуться к третьему уроку на второй смене, когда на крыльце столкнулся с Антоном. Он был такой бледный, что я испугался.

   - Антоша, что случилось?

   Он, наверное, с минуту ничего не мог выговорить: во-первых, не мог отдышаться после быстрого бега, а во-вторых, он был явно чем-то потрясён.

   - Сергей... Владимирович, - выдохнул он. - Мама... там... лежит!

   - Как - лежит? Где? Что случилось?

   Я обрушивал на него все эти вопросы, хотя видно было, что он не в состоянии давать связные ответы. Взяв его за плечи, я сказал:

   - Так, Антоша, успокойся. И всё по порядку, как было.

   Он ещё немного отдышался.

   - Я пришёл домой, - начал он.

   - Так.

   - А мама лежит...

   - Ей плохо?

   - Она... пельмени... пельмени...

   - Что - пельмени?

   - Пельмени стряпала... На полу лежит... на кухне... не шевелится... Я сначала к Мише... его нет дома... Батя на работе... я не знаю... туда к нему нельзя...

   - Антоша, ты вызвал "скорую помощь"? - перебил я.

   Он посмотрел на меня, побледнел ещё больше, хотя это казалось уже невозможным, и помотал головой.

   - Это надо было сделать в первую очередь, а не бегать туда-сюда! - сказал я довольно резко.

   Антон вздрогнул от моих слов, и я тут же раскаялся за этот тон. Погладив его по плечам, я сказал мягче:

   - Антоша, я сейчас из учительской позвоню и вызову. Ты стой здесь и никуда не уходи!

   Я пошёл в учительскую - так быстро, как мог. Дозвонившись, я наткнулся на очень дотошную женщину-диспетчера, которой нужно было всё знать в деталях, а не только адрес вызова.

   - Человеку плохо там... Откуда я знаю, что с ним? Я не врач... иначе я бы вас не вызывал, а сам справился бы! - Я в сердцах сломал карандаш, лежавший на столе. - Женщина... Не знаю я точно её возраст! От тридцати пяти до сорока. Пока вы всё это расспрашиваете, она там, может быть... Климова Галина Фёдоровна. Нет, я не родственник! Я учитель... Какая вам вообще разница, кто я? Вышлите бригаду, вот и всё!

   Мне ответили, что все бригады сейчас на вызовах, и придётся подождать. Как только ближайшая к этому адресу бригада освободится, она сразу же направится туда.

   Я вернулся на крыльцо. Антон сидел на ступеньке и при моём появлении вскочил.

   - Сейчас "скорая" приедет, - сказал я.

   Я не мог оставить перепуганного Антона одного и пошёл с ним к нему домой. По дороге мы встретили Мишку: он выходил из магазина с банкой пива, на ходу делая глоток, а в другой руке у него была сумка с продуктами. Выглядел он, мягко говоря, не очень счастливым - иными словами, был мрачнее тучи. Антон сразу рванулся к нему через талые лужи, поскальзываясь на корке апрельского льда.

   - Дядя Миша, где ты был? Я тебя искал!

   - Да я только в магазин вышел, мой хороший, - ответил Мишка, приподнимая и показывая нам сумку, из которой торчала палка колбасы, круглый бок ржаного хлеба и пакет кефира. - А что такое?

   Узнав, в чём дело, он присоединился к нам, и мы пошли втроём. По дороге он довольно быстро допил своё пиво и выбросил пустую банку, а когда мы вошли в дом, он поставил сумку с продуктами в угол и велел Антону сесть в комнате на диван. Мне показалось, что Антон немного успокоился: видимо, он надеялся на "скорую".

   На кухню мы вошли с Мишкой вдвоём. Я невольно вздрогнул, увидев своими глазами то, о чём мне сбивчиво рассказывал Антон. Галина Фёдоровна лежала на полу у кухонного стола - в фартуке, с белыми от муки руками; на столе было тесто, миска с фаршем, а на посыпанном мукой противне сидело ровными рядками десятка два готовых пельменей. Один пельмень, наполовину слепленный, лежал на полу возле безжизненно откинутой руки Галины Фёдоровны - видимо, она не успела его доделать. Мишка подошёл, присел возле неё, окинул её взглядом и пощупал пульс на сонной артерии. Подняв лицо и посмотрев на меня, он тихо проговорил:

   - Всё... Кранты.

   - То есть? - похолодел я.

   Мишка помолчал и сказал:

   - Мёртвая. Видно, мгновенно её скрутило, и пикнуть не успела.

   - Ты уверен? - пробормотал я.

   Мишка выпрямился, мрачно усмехнулся, и от его взгляда у меня пробежали по спине ледяные мурашки. Он проговорил:

   - Я видел смерть. И знаю её личину... - Вдруг он воскликнул: - Антоха! Тебе что было сказано?

   Его взгляд был устремлён куда-то за моё плечо; я обернулся и увидел, что в дверях стоял бледный Антон и смотрел на мать широко раскрытыми, полными слёз глазами. Мишка схватил его на руки.

   - Тебе что было сказано? - повторил он. - Сидеть в комнате. Кто тебе разрешил заходить?

   Антон обвил руками его шею и мелко затрясся. Мишка вынес его из кухни, а я - что мне ещё оставалось? - поплёлся следом. Мишка опустил Антона на диван, присел рядом и с минуту удерживал его, не давая ему вскочить и броситься обратно на кухню.

   - Тихо, тихо. Держись. Надо держаться.

   Вскоре Антон перестал биться и уткнулся лицом Мишке в плечо. Поглаживая его по голове, Мишка смотрел на меня, а я почему-то думал: Мишка на правах друга мог и носить его на руках, и обнимать, тогда как я был учителем и должен был соблюдать некоторую дистанцию. Хотя могла ли быть об этом речь сейчас, в такую минуту? Я присел рядом, и Мишка отдал Антона в мои объятия.

   - Пойду, покурю, - сказал он.

   Он вышел во двор и курил там, пока мы ждали уже бесполезную "скорую", которая задерживалась - впрочем, теперь это уже не играло большой роли. Младшая сестра Антона, Маша, спала в своей кроватке и ничего не знала, и мы не стали её будить. Мишка вернулся, и Антон встрепенулся, вскинув побледневшее, залитое слезами лицо.

   - Нет, никто не едет, - сказал Мишка, качнув головой.

   "Скорая" приехала через полчаса. Антон весь напрягся, вытягивал шею, как будто в нём ещё теплилась безумная надежда на чудо. Врач, выйдя из кухни, сказал, разводя руками:

   - Милицию вызывайте, а мы уже тут ничем, как вы сами понимаете...

   Когда тело, накрытое с головой белой простынёй, выносили на носилках, Мишка прижал голову Антона к своей груди лицом, чтобы тот не смотрел. На крыльце послышалось трескучее "Апчьчьчь!", и вошёл участковый Саночкин - озабоченный, усталый и с красным распухшим носом.

   - Кто обдаружил тело? - спросил он гнусаво.

   Вечно простуженный, он отчаянно шмыгал и покашливал.

   - Опять простудились, Виктор Иваныч? - сказал я.

   - Ох, и де спрашивайде, - прокряхтел он, доставая платочек и вытирая нос. - Оседь, зиба и весда для бедя - адское вребя. А летоб - пух тополидый, у бедя да дего аллергия. В общеб, круглый год. Де дос, а даказадие...

   Я сказал:

   - Тело матери обнаружил сын Антон. Можно его не мучить сейчас? Он и без того в шоке.

   И я кивнул в сторону притихшего Антона, сидевшего на коленях у Мишки.

   - Да как скажете. - Участковый высморкался, обернулся и кивнул: - Привет, Миша. (У него вышло "Биша".)

   - Здравствуйте, - отозвался Мишка.

   Саночкин допросил меня и Мишку, при этом сдерживая чиханье. Когда он выходил из дома, на крыльце раздалось двукратное яростное "Апчьчь!", усталое кряхтение и трубный звук сморкания.

   Мне пора было возвращаться в школу. Мы с Мишкой вышли во двор.

   - Мне надо идти, - сказал я. - У меня ещё уроки сегодня. Ты побудешь с Антошкой?

   - Само собой, - ответил он.

   - Там ещё его младшая сестрёнка... Когда проснётся, её, наверно, накормить надо будет. Да и Антошке поесть надо бы, хотя, если честно, не до еды сейчас... Но ты всё равно за этим проследи.

   - Будет сделано... - Мишка достал сигареты. - Куда ж я денусь.

   - Как там твоя мама, не знаешь? - спросил я.

   - Откуда? - Мишка вздохнул, чиркнул зажигалкой, затянулся. - Вот сдам ребят отцу, вечером пойду к ней в больницу - узнаю. Я бы и сейчас пошёл, да Антошку одного бросить не могу.

   Когда вечером после уроков я зашёл к ним, отец Антона ещё не вернулся с работы. Мишка доделывал на кухне пельмени, на нём был фартук Галины Фёдоровны. Антон сидел тут же, раскатывая для пельменей тесто. Его глаза уже просохли, но я с тревогой всмотрелся в его лицо. Он посмотрел на меня и чуть улыбнулся - грустно, совсем по-взрослому.

   - Вот, решили - не пропадать же добру, - сказал Мишка. - Батя с работы придёт, его покормить надо.

   - Не знаю, до еды ли ему будет, когда он узнает, - вздохнул Антон.

   - Всё равно поесть надо, - сказал Мишка. - А то никаких сил не будет.

   - А где сестрёнка? - спросил я.

   - Там, в комнате, - ответил Антон. - Спряталась. Она дядю Мишу боится, глупая.

   Мишкины пальцы, белые от муки, ловко защипывали края теста. Едва один круглый аккуратный пельмень ложился на противень к другим, Мишка лепил уже следующий, проворно работая пальцами.

   - У мамы не был? - спросил я.

   Мишка покачал головой. Антон, раскатывая тесто, взглянул на него.

   - Дядя Миша, ты иди, если тебе надо, - сказал он тихо.

   - Вот батя придёт, мы ему всё расскажем, убедимся, что с ним всё нормально, и тогда я пойду, - сказал Мишка.

   Антон еле слышно вздохнул.

   - Я знаю, что будет, когда он узнает про маму, - проговорил он. - Он напьётся. Я боюсь с ним один оставаться.

   Мишка бросил на него острый, заблестевший взгляд.

   - Тогда я с тобой останусь, - сказал он. - Или заберу тебя к себе.

   - Нет, я батю тоже не могу бросить, - вздохнул Антон.

   - А я тебя не могу бросить, - сказал Мишка.

   Они умолкли: Мишка лепил пельмень, Антон раскатывал тесто, но оба они отчаянно цеплялись друг за друга.

   - Миш, давай, я схожу в больницу, - предложил я. - Потом приду и расскажу тебе, как там.

   Он вскинул на меня взгляд.

   - Правда? Слушай, в самом деле, будь другом. - Он взглянул на Антона. - Я правда не могу сейчас от него уйти.

   - Я туда и назад, - сказал я.

   - Я жду, - кивнул он.

   Я помчался в больницу так, как и не снилось моей злосчастной спине, и поверите ли, она даже не посмела устроить мне никаких препятствий в виде судорог! Но, как оказалось, спешил я напрасно. У больницы я встретил Мишкиного отца: он как раз выходил оттуда. Только взглянув на его лицо, я похолодел и сразу заподозрил самое страшное. Мишкин отец шёл и, казалось, ничего не видел перед собой, а меня заметил только тогда, когда столкнулся со мной лицом к лицу.

   - Серёжа, - пробормотал он. - Ты не знаешь, где Мишка опять шатается?

   - Я только что от него, - сказал я. - Он у Антона... У него мать сегодня умерла.

   Мишкин отец посмотрел на меня недоуменно - странными, затуманенными глазами.

   - Как, и эта тоже? Вот схлестнулись так схлестнулись бабы... Хорони их теперь.

   - Погодите, дядя Паша... Так тётя Валя... - начал я.

   - Умерла, Серёженька. Умерла. - Мишкин отец как-то странно задышал, стал смахивать с глаз что-то. - Инфаркт у неё случился. А эта-то курица... Она-то отчего загнулась? Молодая баба, с виду вроде здоровая... Глотка у неё, по крайней мере, не больная была.

   - Скоропостижно. - Я ещё не вполне пришёл в себя от новости о смерти Мишкиной матери.

   - Ох, бабы, - покачал головой Мишкин отец. - Ну, отчебучили... Ну, учудили...

   Он вдруг побледнел, прижал руку к сердцу и закрыл глаза. Я испугался и схватил его под локоть.

   - Дядя Паша, что с вами?

   Он открыл глаза, перевёл дух.

   - Да ничего, нормально всё.

   - Давайте, я вас провожу!

   - Не надо, Серёженька... Иди, скажи Мишке, что мать умерла. Пусть деньги готовит, у него там вроде есть какие-то... У нас с матерью ничего на такой случай не было отложено. Не собирались помирать-то так рано...

   Я плёлся обратно к дому Антона так, словно на ногах у меня было подвешено по пудовой гире. Вот так ситуация... Пока я шёл, у меня самого началось какое-то покалывание в сердце, и я, признаться, не чаял добраться. Когда я наконец пришёл, отец Антона сидел на кухне за столом, сцепив свои тёмные рабочие руки в замок и опустив голову. Антон сидел напротив него в такой же позе, а Мишка - по-прежнему в фартуке Галины Фёдоровны - варил пельмени. В гробовой тишине булькала кастрюля и вкусно пахло. Я подошёл.

   - Здравствуйте, - сказал я.

   Отец Антона поднял голову и посмотрел на меня. По его взгляду я понял, что он уже всё знает. Что я мог сказать? Я тихонько дотронулся до его плеча.

   - Мои соболезнования.

   Он крепко встряхнул мою руку и кивнул. Мишка тем временем доставал пельмени шумовкой и накладывал в большую тарелку. Он ещё не знал, что его мама умерла, а у меня почему-то не поворачивался язык это сказать.

   - Где у вас вилки? - обратился он к Антону. - Доставай всё.

   Большая тарелка пельменей дымилась посередине стола, но никто не ел. Мишка положил в тарелку для отца Антона, поставил перед ним.

   - Я понимаю, что не до этого. Но надо, - сказал он мягко и сочувственно. - Хотя бы немного.

   Отец Антона взял вилку, насадил на неё пельмень, нехотя отправил в рот и стал сосредоточенно жевать. Мишка положил пельменей Антону и мне.

   - А Машка? - вдруг вспомнил отец Антона, встал из-за стола и пошёл в комнаты, зовя младшую дочь: - Манюня! Ты где? Айда кушать! Пельмешки!

   Через минуту он вернулся с Машей на руках, сел на своё место и усадил девочку к себе на колени. Один пельмень он скармливал ей, другой съедал сам - поочерёдно; девочка косилась на Мишку исподлобья, а когда он ей подмигнул, отвернулась и спрятала личико на груди отца. Тщетно он пытался развернуть её снова лицом к столу - Маша, то ли стесняясь незнакомого человека, то ли боясь его жутковатого лица, не хотела поворачиваться.

   - Маня, ты что, наелась? - Отец заглядывал ей в лицо.

   Девочка сказала:

   - Да.

   - Ну, тогда беги.

   Он отпустил Машу, и та, дробно стуча своими маленькими ножками по полу, побежала из кухни. Когда она пробегала мимо Мишки, тот успел ласково похлопать её по попке. Я собрался с духом и сделал Мишке знак, что хочу ему кое-что сказать наедине. Мы вышли в комнату, и я проговорил:

   - Миша... До больницы я не дошёл, твоего отца встретил. В общем... - Я вздохнул, взял его за плечи. - Крепись, Мишка. Плохие новости.

   Он смотрел на меня неподвижно, застывшими глазами, чуть ли не задержав дыхание, потом медленно выдохнул, и плечи его под моими руками опустились. Он немного пошатнулся, но не упал. Не заплакал, даже ничего не сказал.

   - Твой отец просил передать, чтобы ты... Ну, деньги нужны.

   Он постоял, покачиваясь, обводя взглядом вокруг себя, потом сказал:

   - Хорошо.

   Он вернулся на кухню, снимая фартук. Подойдя к Антону, он склонился к нему и проговорил тихо:

   - Антоша, мне надо сходить домой. Я ненадолго. Я вернусь, не бойся.

   Хотя его голос прозвучал спокойно и ровно, Антон, видно, всё же что-то почувствовал. Он привстал, но Мишка опустил руки ему на плечи и усадил обратно.

   - Я вернусь. Вернусь, - повторил он. - А с тобой пока останется Сергей Владимирович.

   Он оделся и ушёл, а я остался. Отец Антона не возражал против моего общества, даже обрадовался тому, что я останусь.

   - Одному как-то... - Он зябко поёжился. - Не по себе.

   Мы помолчали, доедая пельмени. Отец Антона вздыхал и качал головой.

   - Даже в голове как-то... не укладывается, - сказал он. - Утром ведь ещё всё нормально было, живая и здоровая... Галька-то моя. А тут... Прихожу, говорят - померла. Нет... Не верится как-то даже!

   Он опять тяжко вздохнул, и мы надолго умолкли. Я не знал, что сказать, а у Антона снова намокли ресницы, он зашмыгал носом и вышел из-за стола.

   - На что хоронить-то её? - голос отца Антона задрожал. - Денег сроду нет! У соседей, у друзей занимать, что ли... Потом не расплатиться... С долгами-то...

   Так мы сидели, пока он не встал и не взялся за куртку.

   - Куда вы, Николай Семёнович? - тихо спросил я.

   - Да я только до магазина, - сказал он с тяжким вздохом.

   Он оделся и вышел, а я пошёл к Антону. Тот сидел с ногами на диване, нахохлившись, как дремлющий воробей. Я присел рядом и обнял его.

   - Ничего, Антоша... Прорвёмся, - сказал я. Лучших слов я не смог придумать.

   - За водкой пошёл, - вздохнул Антон.

   И он был прав. Когда его отец вернулся, он подозвал меня на кухню, где на столе стояла бутылка и две стопки, нарезанная кружками колбаса и хлеб.

   - Вы, наверно, человек непьющий, - проговорил отец Антона извиняющимся тоном. - Я вас заставлять не буду... Но по одной, символически...

   "Символически" я выпил, а больше не стал - в основном, из-за Антона, который посмотрел на меня укоризненно. Николай Семёнович стал выпивать один, а я разрывался между ним и мальчиком: с одной стороны я из вежливости и уважения к случаю вынужден был сидеть с ним за столом, а с другой - мне хотелось быть рядом с Антоном. Так мы протянули время до возвращения Мишки. Он вернулся бледный, но сдержанный, с сухими глазами и сжатым ртом. Антон сразу подбежал к нему, с тревогой заглядывая в его побледневшее и посуровевшее лицо, и Мишка ласково приобнял его одной рукой, другой расстёгивая куртку.

   - Ну, как вы тут? - спросил он. - Поужинали?

   - Батя выпивает, - тихо сообщил Антон.

   Уже слегка хмельной отец Антона позвал:

   - Пойдём, Михаил, посидим... Помянем.

   - Дядя Миша... - Антон смотрел на Мишку умоляюще.

   Мишка погладил его по вихрам.

   - Ничего, всё будет нормально.

   Оставляя их, я умирал от беспокойства. Спал я плохо, а рано утром - в полседьмого - уже стучал в дверь снова. Открыл мне Мишка.

   - Привет, Серый, - сказал он. - А мы уже встали.

   Я удивился: Мишка не только не был пьян, но и приготовил завтрак. Антон пил чай, а из комнаты слышался тяжёлый храп.

   - Батя отдыхает, - сказал Мишка. - Нелегко ему сейчас.

   - А тебе, Мишка? Тебе ведь тоже.

   Мишка посмотрел в сторону кухни, где завтракал Антон, потом перевёл взгляд на меня и сказал:

   - Для него я должен держаться. И я буду держаться.

   Как выяснилось, Галина Фёдоровна скоропостижно скончалась от того, что у медиков принято называть острой сердечной недостаточностью; полных лет ей было тридцать девять, и до своего сорокового дня рождения она не дожила ровно два месяца.

   Хоронили Галину Фёдоровну и Мишкину маму в один день, и могилы их были рядом. К похоронам приехала бабушка Антона - тёща его отца. Это была низенькая, крепкая и энергичная пенсионерка с властными манерами и глубоким голосом. Она сразу взяла на себя хозяйственные хлопоты и заботу о внуках - особенно о младшей.

   Потом справили девятый день, и ночью после поминок Мишкин отец почувствовал себя плохо. Он обычно редко жаловался на плохое самочувствие, не стал жаловаться и теперь - сказал, что полежит, и к утру ему полегчает. Как оказалось, это промедление и стало роковым. Причиной его смерти стал отёк мозга неясной этиологии - так нам сказал эксперт в морге. Чтобы сделать более подробное исследование, нужно было везти тело в областной центр и платить за экспертизу. Мишка махнул рукой.

   Я и мои родители помогли Мишке организовать похороны отца. Я приходил к Мишке ночевать до девятого дня, а потом меня сменил Антон: общее горе ещё больше сблизило их. Его бабушка, познакомившись с Мишкой, не сочла его ни сумасшедшим, ни маньяком, более того - находила время и силы, чтобы приходить к нему и готовить ему обед. Моя мама тоже не отставала в стремлении подкормить осиротевшего Мишку чем-нибудь вкусненьким.

  

XIV

   Можно было пересчитать по пальцам тех, кто хорошо относился к Мишке и не боялся его: я и мои родители, Антон, его бабушка и, пожалуй, его отец. Все остальные стали его сторониться; его избегали даже самые отъявленные пьяницы, которые обычно не гнушались никакой компанией. Хотя внешне казалось, что помрачение его рассудка прошло, но всё же факт его лечения в психиатрической клинике накладывал на него клеймо "ненормального"; впрочем, вслух об этом не говорили. На работу он не смог устроиться. У меня создалось впечатление, что Мишке объявил бойкот весь Холодный Ключ. Разумеется, долго выдерживать такую жизнь он не смог. В начале июня он уехал из Холодного Ключа.

   Я один пришёл провожать его, хотя он и не просил меня об этом: он вообще хотел уехать без прощания. Июньский день был не по-летнему холодным: ушедшая зима как будто в последний раз дохнула вдогонку лету, заставив молодую сочную зелень задрожать от озноба. Кутаясь в плащ и ёжась на пронизывающем ветру, я увидел знакомую фигуру на перроне, стоявшую возле большой дорожной сумки: круглая стриженая голова, обильно посеребрённая сединой, высокие ботинки, странный профиль и сигарета. Он уезжал в той же самой одежде, в которой я увидел его первого сентября на торжественной линейке. Я окликнул его, и он обернулся. Глаза у него были спокойные - даже слишком спокойные, как будто подёрнутые тонкой корочкой льда. Я подошёл, и он улыбнулся мне. Я не знал, что сказать, а он как будто и не ждал от меня никаких особенных слов.

   - Куда ты подашься? - спросил я его.

   Он затянулся сигаретой.

   - Попытаю счастья где-нибудь подальше отсюда, - сказал он.

   - Миш... Прости, я ничего не смог сделать для тебя, - пробормотал я.

   Он покачал головой, выпустил дым длинной струёй.

   - Ты сделал. Много сделал.

   Я непонимающе уставился на него.

   - И можешь ещё сделать, - добавил он.

   - Что? - с надеждой встрепенулся я.

   - Антошка, - сказал он.

   - Что насчёт него?

   Он нагнулся, расстегнул свою сумку и достал какой-то свёрток. Посмотрев мне в глаза, он сказал:

   - Серый... Убереги его от всего этого. Чтобы у него всё было не так, как у меня.

   Подошёл поезд, началась посадка. Сунув свёрток мне в руку, Мишка сказал непонятно:

   - Раз ты не взял, то ему. И скажи, пусть помнит Мишу Ларионова.

   Порывисто обняв меня одной рукой, он неуклюже чмокнул меня куда-то в шею и прижался своей щекой к моей - так же, как в день нашей встречи первого сентября. Но тогда я содрогнулся, а сейчас сам ответно прильнул лицом к его неровной, слегка бугристой щеке и крепко его обнял - так крепко, как только мог.

   - Ну, всё... Всё, мне пора, - пробормотал Мишка.

   Вскочив в вагон, он прошёл в купе, потом вышел в коридор, к окну. Вдруг холодное серое небо пронзил острый и звонкий крик:

   - Дядя Миша-а-а!

   По перрону бежал Антон. Мне почему-то подумалось, что сейчас он, возможно, побил олимпийский рекорд по скорости: под встречным потоком воздуха его буйные вихры откинулись назад, а куртка надулась парусом у него за спиной. Он бежал ко мне, и мне показалось, что если он не снизит скорость, то непременно в меня врежется. И он в самом деле чуть не врезался.

   - Где... где он? Он уехал? - выдохнул он.

   Я показал взглядом на окно. Антон посмотрел, увидел Мишкино лицо и, не дав себе времени перевести дух, бросился в вагон. Я видел, как он врезался в Мишку, как вцепился в его куртку, но из-за толстого оконного стекла не слышал, что он говорил. Мишка отвечал, положив руку на вихрастый затылок Антона и ласково вороша его волосы пальцами, и их лица сблизились. Антон в отчаянном протесте замотал головой, но Мишка взял его лицо в свои ладони и сказал что-то, отчего Антон обмяк и ткнулся лбом в его плечо. Мишка на несколько секунд прижал его к себе, а потом отстранил: проводница уже просила провожающих покинуть вагон. Я слышал её звучный голос:

   - Мальчик, отпусти папу и выходи, сейчас поезд поедет! - Она почему-то решила, что Мишка - отец Антона.

   Антон цеплялся за его куртку и не хотел уходить. Тогда Мишка был вынужден сам выдворить его из вагона: поцеловав, он вытолкнул его на мои руки. Поезд уже тяжко дышал, готовый вот-вот тронуться.

   - Ты меня бросил! - крикнул Антон Мишке.

   Мишка уже снова стоял у окна. В ответ на слова Антона он прижал руку к сердцу. Мы просто смотрели друг на друга, а когда поезд тронулся, он приложил к стеклу большой палец левой руки. Я сделал то же самое. Поезд шёл медленно, набирая скорость, и мы шагали за Мишкиным окном, а когда я почувствовал, что мои ноги не выдерживают темпа, остановился. Антон тоже остановился. Поезд увёз Мишку в неизвестные дали, а мы остались.

   Поезд ушёл, рельсы опустели, а сердце всё ещё невыносимо саднило. Я вспомнил про свёрток и странные Мишкины слова; когда я немного отвернул обёртку, чтобы посмотреть, что там, у меня невольно вырвался вздох. Это были деньги - те самые, которых я не взял. Пачка слегка похудела - видимо, из-за того, что некоторую сумму Мишке пришлось потратить на похороны. Теперь я понял Мишкины слова. Деньги предназначались для Антошки, и теперь я уже не имел права отказаться от них.

  

XV

   В воскресенье Антон пришёл ко мне в одиннадцать утра. Мы проверили домашнее задание и позанимались до половины первого, а потом пошли на прогулку: это вошло у нас в обыкновение. Мы шли по берегу озера в молчании. Первым его нарушил Антон.

   - Он обещал написать, но я знаю, что не напишет.

   - Раз обещал, значит, напишет, - сказал я.

   Мне хотелось ему сказать: пройдёт год, и боль притупится, а через три и вовсе пройдёт. А через пять ты, вполне возможно, забудешь и его, и меня. Но я промолчал. Молчал и Антон: подбирая камушки, он швырял их в воду - с какой-то злостью и обидой, как будто они в чём-то провинились. Вдруг он, уронив очередной камушек в песок, изменился в лице и показал пальцем куда-то вдаль:

   - Ой, смотрите! Горит!

   Я посмотрел. Горела беседка Кирьянова - полыхала, как погребальный костёр. Всегда странно видеть, как что-то горит на воде: непонятно, как оно вообще могло загореться, откуда посреди водной стихии взялась противоположная - огонь. Антон побежал к дому Кирьянова, размахивая руками и что-то крича, а я бежать не мог, поэтому просто быстро пошёл, усиленно опираясь на трость.

   Тушить пожар не стали: он не угрожал ни одной близлежащей постройке, а беседку уже не имело смысла спасать. Она была деревянной, а потому вся сгорела дотла, и местные мальчишки помогли очистить остров от обгоревших останков. Поверхность острова теперь напоминала Мишкино лицо - хотя к последнему я, конечно, уже успел привыкнуть. Но из моей памяти ещё не стёрся облик этого островка - такого, каким он был до застройки, и сейчас, увидев его изрытым, обожжённым, неузнаваемым, я испытал нечто похожее на то, что я почувствовал, увидев Мишкино лицо тогда, первого сентября.

   - Видимо, проводка была неисправна, - сказал Кирьянов. - Должно быть, замыкание...

   - Вы будете восстанавливать постройку, Аркадий Павлович? - поинтересовался я. - Жалко, красивая была.

   Он махнул рукой.

   - Жаль, конечно... Но сейчас у меня нет времени.

   Мостик, соединявший остров с берегом, остался цел, и по нему ещё можно было пройти на остров. В следующее воскресенье мы с Антоном предприняли туда вылазку. Мы загулялись допоздна, уже начинало темнеть, было прохладно и сыро, и мы решили разложить костёр. Антон захватил с собой пару картофелин, и мы испекли их в золе.

   - А где была пещера, в которой вы играли? - полюбопытствовал Антон.

   - Там, где ты сейчас сидишь, - сказал я.

   - Она была большая?

   - Прикинь сам.

   - Не очень?

   - Мы с Мишкой едва помещались там вдвоём. В принципе, это была даже не пещера, а так - углубление в камне. Правда, там можно было даже лечь - только если очень тесно прижаться друг к другу. Мы с Мишкой были худенькие, я так вообще тощий. Так что втискивались.

   Антон вытащил печёнки, разломил одну и подал мне - совсем так же, как когда-то Мишка, обжигаясь и дуя на пальцы.

   - Что-то я замёрз, - поёжился он.

   - Надо было одеться теплее, - сказал я.

   - Так днём-то нормально было, это сейчас чего-то похолодало.

   Я распахнул куртку:

   - Иди сюда.

   Он залез ко мне под куртку, и я укрыл его полой. Мы стали есть картошку.

   - Вот блин! - Антон досадливо щёлкнул пальцами. - Соль надо было взять.

   - По-моему, и так вкусно, - сказал я.

   Я закрыл глаза и вслушался в молчание холодного неба. Всё было так же, как и годы назад, только со мной был не Мишка, а Антон, и я был не Серым, а Сергеем Владимировичем. Это была единственная разница, а всё остальное было по-прежнему. Остров снова стал ничейной землёй, дикой и пустынной, а небо над ним никто не мог купить. Нельзя было также купить и звёзды, и воздух, и плеск воды - ни за какие деньги.

  

   Август 2006

  

   Доброе утро. Садитесь, пожалуйста (англ.)

  

111

  

111